Геогрий Чернявский - Лев Троцкий. Революционер. 1879–1917

Судебные заседания начались 19 сентября и продолжались на протяжении целого месяца. Это было время «первого междумья», то есть период между разгоном 1-й и созывом 2-й Государственной думы. Судебный процесс проводился относительно открыто. На суд было вызвано около 400 свидетелей. Примерно половина из них явилась на заседания. Столь низкая явка объяснялась, в частности, тем, что часть свидетелей уже отбывала наказания после вынесенных им приговоров. Другие, наоборот, находились в подполье или же в эмиграции. В числе свидетелей были люди совершенно разного социального положения – от рабочих, солдат и гимназистов до сенаторов, фабрикантов и профессоров университета. Показания свидетелей, как и самих обвиняемых, были источником огромной важности для истории Совета и революции в целом, и Троцкий это отчетливо понимал. Вскоре он выражал глубочайшее сожаление, что стенографический отчет процесса не издан: он должен был бы составить несколько объемистых томов, содержащих «неоценимый исторический материал» [488] .

Своеобразной была обстановка вокруг суда и в его зале. Главный обвиняемый на процессе вспоминает: «Утрированная строгость причудливо переплеталась с полной распущенностью, и обе они с разных сторон характеризовали ту поразительную растерянность, которая все еще царила в правительственных сферах… Здание суда было объявлено на военном положении и фактически превращено в военный лагерь. Несколько рот солдат и сотен казаков во дворе, у ворот, на прилегающих улицах… Но 30 – 40 черных адвокатских фраков поминутно разрывают синюю стену. На скамье подсудимых появляются непрерывно газеты, письма, конфеты и цветы. Цветы без конца! В петлицах, в руках, на коленях, наконец, просто на скамьях. И председатель не решается устранить этот благоуханный беспорядок. В конце концов, даже жандармские офицеры и судебные приставы, совершенно «деморализованные» общей атмосферой, начали передавать подсудимым цветы» [489] .

Троцкий вспоминал, что во время суда туда приходили многие рабочие делегации с петициями, под каждой из которых стояли сотни подписей. Их составители требовали, чтобы подписавших также посадили на скамью подсудимых, так как они полностью разделяют позиции обвиняемых. Председатель суда – действительный тайный советник Крашенинников, – учитывая настроения в Питере, не отказывал в приеме делегаций, брал каждую петицию в руки, советовался с членами суда и затем заявлял: «Судебная палата, не входя в исчисление подписей, свидетельствует, что их много» [490] .

Как отмечал Троцкий, уже первый день процесса ознаменовался и «внутренней» политической демонстрацией. Из пятидесяти двух подсудимых председатель смог обнаружить только пятьдесят одного. Фамилия Тер-Мкртчянца была пропущена. Немедленно поднялся присяжный поверенный социал-демократ Н.Д. Соколов: «Где подсудимый Тер-Мкртчянц?» Замявшийся председатель ответил: «Он выключен из списка». – «Почему?» – «Он казнен», – вынужден был односложно ответить председательствовавший. (Выпущенный на поруки Арам Тер-Мкртчянц был арестован по другому делу – о бунте в Кронштадтской военно-морской крепости и вслед за этим расстрелян по приговору военно-полевого суда.) В зале возникает настроение скорби. «Подсудимые, свидетели, защитники, публика – все молчаливо поднимаются со своих мест, чтобы почтить память павшего. Вместе со всеми встают растерянные полицейские и жандармские офицеры» [491] , – вспоминает Троцкий.

Чрезвычайно важно было опровергнуть обвинение членов Совета в подготовке вооруженного восстания, ибо признание судом этого обвинения легко могло привести к вынесению смертных приговоров. Настоящий вопрос был в центре всех судебных заседаний. Почти каждому свидетелю председатель задавал вопрос, призывал ли Совет к вооруженному восстанию. Многие свидетели уклончиво отвечали в том смысле, что Совет только формулировал общее убеждение рабочих в неизбежности и необходимости вооруженного восстания, но прямо к нему не призывал. «Вооружал ли Совет рабочих для восстания?» – следовал следующий вопрос. «Нет, для самозащиты», – звучал стандартный ответ.

По договоренности с другими подсудимыми 4 октября 1906 г. именно этому вопросу посвятил свою длинную речь на суде Троцкий [492] . В соответствии с традицией революционеров, представавших перед судьями на открытых процессах, это была речь обвинителя, а не человека, пытавшегося добиться личного оправдания. Правда, начало речи создавало впечатление, что она будет посвящена если не личному самообелению, то, по крайней мере, отрицанию обвинения с оборонительных позиций. Троцкий заявил, что вопрос о вооруженном восстании не обсуждался ни на одном из заседаний Совета. Более того, продолжал он, ни на одном заседании не ставился и не обсуждался в качестве отдельных самостоятельных проблем ни вопрос об Учредительном собрании, ни вопрос о демократической республике, ни даже вопрос о всеобщей забастовке. Это было действительно так, и в обвинительном заключении ни слова не говорилось о том, что Совет будто бы формально обсуждал дела, связанные с подготовкой вооруженного восстания.

Троцкий сказал, что Совет рассматривал вопрос о власти только в связи со всеобщей стачкой, парализовавшей государственный механизм и вовлекшей в общественно-политическую жизнь сотни тысяч рабочих. В этих условиях Совет становился органом самоуправления народа и мог применять репрессии для предотвращения анархии в стране, но, прежде чем применять репрессии по отношению к кому-либо, Совет всегда обращался со словами убеждения. «Вот его истинный метод, и в применении его Совет был неутомим», причем, будучи по духу республиканским, Совет на практике защищал именно те демократические свободы, которые позже были сформулированы и даны Манифестом 17 октября.

В таком логическом порядке – не деятельность на базе Манифеста царя, а деятельность, которая породила сам этот Манифест, – и состояла линия поведения Троцкого перед судейскими чинами. Подсудимый, отнюдь не забывавший, что он являлся таковым, но ведший себя, как будто он выступает на научно-политическом диспуте, используя разнообразные ораторские приемы и способы аргументации, утверждал, что этот документ (Манифест) никакой правовой основы не создал и создать не мог, что новый правовой строй мог быть воздвигнут не путем манифестов, а путем реальной реорганизации всего государственного аппарата. «Вмещает ли русских социалистов-республиканцев» Манифест 17 октября, вопрошал Троцкий и сам же отвечал отрицательно: Манифест представлял собой «голый перечень обещаний и «бумажных гарантий», которые никогда добровольно не будут исполнены». Были социал-демократы правы, когда призывали народ к открытой борьбе за истинную и полную свободу, то есть за реализацию манифеста царя на деле? Если бы суд подтвердил эти установки социал-демократов, философствовал Троцкий со скамьи подсудимых, они должны были быть неподсудны и оправданы. Но, допустим, продолжал свою линию Троцкий, суд признал бы Манифест правовым документом, более того – правовой основой некой новой системы. В этом случае судить социал-демократов тем более было бы бессмысленно и неправомерно, ибо они представали бы «людьми закона и права».