Джеймс Миченер - Гавайи: Миссионеры

Как-то раз, во время деловой поездки в Вальпараисо, получилось так, что шхуна Уиппла задержалась на пару недель на Таити. И Джон, чтобы не терять понапрасну время, как это уже вошло у него в привычку, стал изучать слова и обычаи таитян. Результатом этого случайного опыта стал очерк, который несколько десятилетий занимал ученых, исследовавших полинезийцев. Труд назывался "Теория капу", и в нем Джон высказал весьма дерзкое предположение. Он писал:

"Когда мы задумываемся над тем, почему на Таити принято говорить "табу", а на Гавайях – "капу", мы, как правило, начинаем отвлекаться и влезаем во всевозможные рассуждения, которые, какими бы увлекательными ни казались, все же неизменно являются неуместными и не относящимися к делу. Мы должны помнить, что в свое время группа английских ученых трансформировала язык таитян на западный манер, а несколько не столь образованных лингвистически американских миссионеров сделали то же самое на Гавайях. В каждом случае получилось так, что приезжие кристаллизовали в своих исследованиях то, чего на самом деле не было. Наверное, было бы справедливо предположить, что когда англичане записывали слово "табу", то, что они слышали, было на самом деле чем-то другим, а именно словом, находившимся где-то посередине между "табу" и "капу", но немного все же ближе к первому. Американцы же записали то же самое слово как "капу". Но слышали они его тоже немного не так, а опять же где-то между "табу" и "капу", но им почему-то казалось, что правильное произношение, скорее, стремится, ко второму слову. Основная разница, которую мы сейчас наблюдаем между письменными языками на Гавайях и на Таити, объясняется не разницей в языках, а тем различием, которое услышали люди, впервые попытавшиеся записать некоторые слова.

Таким образом, мы имеем сразу несколько слов, обозначающих понятие "дом": фале, фаре, хале. Но на самом деле это одно и то же слово. Теперь только остается выяснить, сколько же этих отличий может услышать несовершенное ухо белого человека, чтобы потом, используя систему правописания, увековечить эти ошибки! Я вспоминаю одного образованного гавайца, который как-то раз обратился ко мне на своем родном языке: "Я собираюсь навестить мистера Кауна". Я возразил ему: "Кимо, ты же знаешь, что его фамилия – Таун". Он согласился со мной, но заметил: "В гавайском языке нет такого звука, и мы не можем произнести его "Таун"". Правда, когда он постарался, то выговорил фамилию своего знакомого правильно. Мы же навязали ограничения на его речь, которых не существовало до того, когда мы прибыли на эти острова.

В то же время, однако, человек, приезжающий с Гавайев на Таити, поражается тому, какие перемены произошли с полинезийцами, когда те отправились на север. На Гавайях у них увеличился рост. Кожа стала более подтянутой, без складок. Речь стала более отточенной. Очевидные изменения произошли с инструментами и, конечно же, преобразование претерпели и боги островитян. Но наиболее значительные превращения произошли с отчаянной, угловатой и зачастую развратной хулой таитян, которая стала томным и поэтическим танцем на Гавайях. Впрочем, перемены коснулись всего: религия из дикой и природной стала величественной и обрядовой. Правление отличается теперь своей стабильностью и способностью к самосохранению. А то, что на Таити было лишь орнаментом из перьев, на Гавайях развилось в настоящее искусство редкой красоты. Таким же образом, бог моря Таити по имени Таароа стал гавайским богом ада Каналоа. Здесь мы наблюдаем изменения не только в орфографии, но и в теологии. Последнее, кстати, гораздо значительнее первого.

В своих исследованиях Полинезии мы должны начинать со следующего предположения: ничто из того, что появилось на Гавайях, не осталось неизменным. Цветы, любые процессы, слова и люди встретили здесь совсем новую жизнь и стали развиваться в новых направлениях. Однако нас не должна вводить в заблуждение внешность и её атрибуты и, в особенности, форма слов, чтобы мы не считали различия более существенными, чем они есть на самом деле. Копните глубже любого гавайца, и вы обнаружите в нем таитянина".

Эбнер стал проводить все свободное время в Часовне для моряков, где он подолгу просиживал рядом со священником Кридлендом, тем самым бывшим матросом, которого Эбнер собственноручно привел к Богу. Преподобный Хейл, размышляя о судьбе Кридленда, подумал: "Наверное, из всех моих достижений это превращение Кридленда из безбожника в христианина является самым значительным и плодотворным". Эбнер понимал, что жизнь матросов всегда была полна различных соблазнов и искушений, и теперь он чувствовал себя по-настоящему счастливым, что способствовал уничтожению публичных домов и винных лавок в Лахайне.

Эбнер существовал на скудное жалованье, присылаемое ему комитетом, потому что уже не считался полноправным священником. Однако доктор Уиппл постоянно следил за своим приятелем, и если тому требовались деньги, то или Джон, или Джандерс давали ему безвозмездно некоторую сумму. Один раз кто-то из навестивших Лахайну увидел жалкую лачугу Хейла, единственным украшением которой были портреты детей, и спросил с состраданием:

– Неужели у вас совсем нет друзей? На это Эбнер ответил:

– Я знаю Господа Бога, знал Иерушу Бромли и Маламу Канакоа. А кроме них человеку больше не нужны никакие друзья.

Затем, в , году до Лахайны долетела радостная весть, которая на время окрылила Эбнера, превратив его снова в жизнелюбивого, взволнованного отца. Преподобный Михей Хейл писал из Коннектикута о том, что он решил оставить Новую Англию (уж слишком холодным оказался там, на его вкус, климат) и переехать навсегда на Гавайи. "Я обязательно снова должен увидеть пальмы моего детства, – сообщал в письме Михей. – И, конечно, китов, играющих у берегов Лахайны". Многие дети миссионеров, закончившие учебу в Йеле, писали своим родителям о том, что острова оставили в их жизни ни с чем не сравнимое чувство очарования, которое продолжает оказывать влияние, несмотря ни на какие расстояния в тысячи миль. Но письмо Михея все же оказалось не совсем обычным. Юноша сообщал о том, что намерен пересечь Америку по суше и добраться до Калифорнии, поскольку ему хочется лучше узнать свою страну. Он предсказывал и то, что где-то в конце года уже будет садиться на корабль, отплывающий из Сан-Франциско.

После этого Эбнер приобрел для себя карту Северной Америки и повесил её на стену. Каждый день он отмечал на ней примерное воображаемое перемещение сына по громадному континенту. Его расчеты оказались на удивление точными, и как-то в конце ноября года, стоя возле магазина "Дж. и У.", он во всеуслышание заявил: