Джеймс Миченер - Гавайи: Миссионеры

– А у тебя бы получилось? – не отставала Аманда.

– Как только приедем в Гонолулу, я обязательно попробую, – пообещал Джон.

Один из более старших по возрасту миссионеров, услышав эти слова, нахмурился, отмечая про себя, что их доктор опять проявляет легкомысленное отношение к своей миссии. Однако он не успел поделиться своим мнением с товарищами, поскольку рядом с "Фетидой" в поле зрения миссионеров возникла на стоящая морская нимфа: на доске мчалась восхитительная обнаженная девушка, как бы олицетворяющая собой дикую языческую красоту. Высокая, с черными волосами, летящими по ветру, она не обладала массивными формами своих соплеменниц, а, напротив, отличалась гибкостью и изяществом. Она свободно стояла на доске, а её высокие груди и длинные крепкие ноги казались изваянными из коричневого мрамора. Однако в ней не было неподвижности статуи: легко переступая ногами, изгибаясь и поводя плечами, в искусстве управления доской она намного превосходила остальных. Для миссионеров это захватывающее зрелище, а особенно сама девушка, представлялись символом всего того, что они должны были переделать. Её нагота была вызовом, её красота опасностью, её образ жизни – оскорблением Бога, а само существование воплощением зла.

– Кто это? – прошептал доктор Уиппл, пораженный мастерством красавицы.

– Её зовут Ноелани, – сообщил один из гавайцев, явно гордясь своим пиджин-инглиш, которым он овладел, общаясь в портах с моряками. – Это девочка Маламы. Потом она станет Алии Нуи.

Пока он говорил, волна уже спала, а следующий гребень скрыл прекрасную наездницу на доске из виду. Но всё равно перед мысленным взором миссионеров оставался её провоцирующий, словно бросающий им всем вызов, образ. Дух языческого острова, оседлавший волну. У Джона Уиппла зародилась в мозгу откровенно богохульная мысль. Его так и подмывало высказаться, но он благоразумно промолчал, понимая, что не найдет поддержки у остальных. Наконец, не выдержав, он шепнул на ухо своей миниатюрной жене:

– Очевидно, тут многие умеют ходить по воде.

Аманда Уиппл, женщина благочестивая, прекрасно поняла скрытый смысл его слов. Если раньше Аманда едва осмеливалась поднять глаза на своего ученого мужа, мысли которого казались ей иногда непостижимыми, теперь она твердо взглянула на него, поскольку богохульный подтекст его замечания был уж слишком очевидным. При этом она подумала: "Один человек никогда не поймет другого до конца". Однако, вместо того чтобы осудить супруга, она впервые посмотрела на него аналитически. Холодно, отстраненно, но внимательно она изучала своего необычного кузена, стоящего рядом с ней под жарким гавайским солнцем, и наконец пришла к выводу, что любит его ещё больше, чем когда-либо.

– Мне не нравятся такие слова, Джон, – пожурила она его.

– Но я просто должен был выговориться.

– Так и поступай всегда, но только со мной, – шепнула Аманда.

– Нам будет очень сложно понять жизнь этих островов, – заметил Джон.

И пока супруги Уиппл любовались морем, они вновь увидели, как Ноелани (чье имя означало "Небесная Дымка"), вновь оседлав доску, сильными гребками направляет её в открытый океан, где зарождались длинные крутые волны. Встав на колени так, что её груди почти касались доски, она придала своими сильными руками ей такую скорость, что пробила волну во много раз стремительнее, чем это могла сделать любая лодка с опытными гребцами. Выбранный девушкой курс пролегал поблизости от "Фетиды" и, когда красавица оказалась рядом, на её лице промелькнула улыбка. Затем, выбрав подходящую волну, она круто развернулась и встала на одно колено. В этот момент на миссионерской лодке Джон Уиппл шепнул жене:

– Смотри, вот сейчас она пойдет по воде.

И девушка действительно пошла.

Когда "Фетида" отплыла, Эбнер и Иеруша, чувствуя себя покинутыми, приступили к осмотру дома, в котором им предстояло провести долгие годы. Четыре столба по углам строения были вытесаны из толстых стволов деревьев, доставленных с гор, а стены и крыша изготовлены из вязанок травы. Пол был выстлан галькой и покрыт циновками из пандануса, который следовало подметать метлой из тростника. Окна представляли собой простые проемы, занавешенные китайской тканью. Это было довольно неуклюжее примитивное сооружение, даже не разделенное на комнаты. Шкафов, кроватей, стола и стульев не было и в помине. Тем не менее, хижина имела два значительных преимущества: в задней части дома, под раскидистым деревом хау, имелось подобие террасы, где удобно было проводить занятия миссии. Кроме того, входные двери были выполнены в голландском стиле: нижние створки могли оставаться закрытыми, чтобы никто без разрешения не вошел, а верхние могли открываться, чтобы улыбки островитян и их приветливые слова доходили до хозяев.

В этом доме Эбнер расставил мебель, захваченную им из Новой Англии: разболтанную кровать с веревочным основанием для матраса, ржавые кофры, долженствующие исполнять роль шкафов, маленький кухонный столик, два стула и кресло-ка чалку. Если бы в будущем им бы потребовалась одежда, её можно было получить только за счет пожертвований из Новой Англии. В том случае, если кто-нибудь бы позаботился отправить бочки с ненужными вещами в центральную миссию в Гонолулу. Если бы Иеруше захотелось сменить износившееся платье, для этого потребовалась бы какая-нибудь добрая душа из Гонолулу, которая, порывшись в обносках, решила бы: "Вот это сестре Иеруше как раз подойдет". Правда, такого ни разу не случилось. Если бы вдруг Эбнеру понадобилась пила для элементарных домашних нужд, ему тоже оставалось рассчитывать на помощь какого-нибудь доброго христианина. И даже люльку для ребенка Иеруши могло прислать только благотворительное общество. Хейлы не имели ни денег, ни доходов, ни поддержки, кроме той, которую могла бы оказать миссия в Гонолулу. Случись с ними болезнь, вроде тропической лихорадки, лекарств купить они не могли. Оставалось уповать на христианское милосердие, которое пополнит их аптечку, состоящую лишь из каломели, рвотного корня и соды.

Иногда Иеруша, вспоминая свой прохладный дом в Уолполе, со шкафами, набитыми всевозможными нарядами, которые всегда были накрахмалены слугами, или думая о тех двух жилищах, которые предлагал ей капитан Хоксуорт – одно в Нью-Бедфорде, а другое – на борту корабля, – неизменно испытывала огорчение, глядя на свою хижину, в которой теперь ей приходилось жить и работать. Однако она никогда не позволяла себе открыть эти чувства супругу, и её письма домой были неизменно полны оптимизма и жизнерадостности. Когда дни становились особенно жаркими, а работы не убавлялось, она выжидала, когда наступит вечер, и тогда принималась писать матери, Чарити или Мерси, рассказывая о своих очаровательных приключениях и интереснейшей жизни. Но хотя мать и сестры и являлись членами её семьи, им она открывала только внешнюю сторону своей жизни. Как ни странно, но только сестре Эбнера Эстер, которую Иеруша никогда не видела, она могла изливать всю полноту своих истинных чувств и делиться наболевшим. В одном из своих первых посланий Иеруша писала: