Н Кальма - Заколдованная рубашка

Точно молния сверкнула в зелено-серых глазах.

— В тюрьме Сан-Микеле? — повторила Александра Николаевна. — Это… это замечательно! Это такая необыкновенная удача!

Она себя не помнила от какого-то радостного волнения. Верещагин, донельзя удивленный, смотрел на нее, ничего не понимая.

— Какая удача? Почему замечательно, что Марко Монти сидит в тюрьме Сан-Микеле? — спрашивал он. — Что вы еще такое придумали?

Александра Николаевна схватила его за руки и закружилась по комнате. Она разрумянилась и казалась совсем девочкой.

— Василий Петрович, дорогой человек, ваша встреча на улице — это перст судьбы! Судьба хочет, чтоб был спасен один человек. И вот являются ваша Франческа и ваш Марко, и что-то начинает брезжить, и какая-то тень надежды мелькает вдали. И если вы согласитесь мне помогать, то, может, может статься, что-нибудь и получится!

И Александра Николаевна опять закружилась с Верещагиным по студии. Тот осторожно отвел ее руки, высвободился, хмуро посмотрел:

— Опять тайны? Опять «наше дело», то есть опять появляется ваша подруга Эсперанс Шварц и опять новые таинственные поручения Гарибальди?

— Тсс!.. — «Ангел-Воитель» рукой зажала ему рот. — Не говорите об этом здесь, во владениях папы.

— Но вы сами… Подумайте о том, что вам грозит! — Верещагин заходил по студии, затеребил волосы. — Ваша безопасность… Куда смотрят ваши домашние!

Александра Николаевна нахмурилась.

— Ну, вот, что: помогать будете или забоитесь?

— Я — забоюсь?! — Художник вспыхнул. — Ну, знаете…

— Тогда надежда на успех увеличивается, — твердо объявила Александра Николаевна. — А теперь идемте к гостям. Я вас не отпускаю.

Если бы Лев Мечников и не наткнулся в тумбочке Александра на тонкий женский платок с меткой «А. Я.», если бы он и не видел, с каким волнением собирается каждый раз его молодой друг к Якоби, он все равно догадался бы, в кого влюблен Есипов.

Любовь была в глазах Александра, когда он смотрел на «Ангела-Воителя». Любовь была в его пальцах, когда он передавал ей шаль, книгу, чашку. Любовь была в дрожи его голоса, когда он говорил с ней. Это была самая чистая, самая горькая и самая безнадежная любовь на свете, и Левушка, насмешливый, склонный обычно трунить над «чувствиями», ни разу ни одним намеком не показал Александру, что знает его тайну.

Как это случилось? Когда? Может, во время поездки по Кампанье, когда все пошли смотреть акведуки, а они двое уселись на траву, полную белых звездочек-маргариток и вдруг заговорили о России, о письмах оттуда, о русских людях и вдруг почувствовали удивительную схожесть своих мыслей. Или в грозу на вилле Адриана, где в разрушенных залах гулял и гремел гром, а она, усевшись в амбразуре окна, рассказывала Александру о своем детстве, таком же одиноком и мучительном, как его детство. А может, в один из мартовских вечеров, когда сырые дрова едва тлели в мраморном камине старого палаццо и она раздувала огонь, смешно вытягивая губы. Александр тогда впервые заметил, что она почти его ровесница, что есть что-то совсем детское в ее взгляде и усмешке. Он сказал ей об этом, а она ласково дернула его за черный вихор на затылке: «Вздор какой! Я много старше вас. В матери не гожусь, но уж в старшие сестры наверное. Вы должны меня слушаться, тезка». И замерло тогда сердце, и Александру тотчас пришлось оторвать от нее взгляд, чтоб не выдать себя.

Замечала ли «Ангел-Воитель» любовь мальчика, только что перешагнувшего из детства в юность? Иногда, ловя на себе напряженный, горячий взгляд, она незаметно указывала на Александра кому-нибудь из художников.

— Взгляните на это лицо. Вот кого надо бы написать. Сколько силы, какой скрытый огонь! Молодой Икар! О, этот мальчик еще себя покажет!

Мечников знавал Валерия Ивановича Якоби еще в Петербурге, в Академии художеств. Теперь, приехав в Рим, он узнал, что у Якоби на Виа делла Пинья собирается почти вся русская колония. Он поспешил возобновить старое знакомство и представил Якоби своего друга и спутника — молодого Есипова. Про Есипова Валерий Иванович сказал жене, что «в нем чувствуется порода», а Левушку Мечникова принял с распростертыми объятиями: почему-то ему вообразилось, что Мечников — восторженный почитатель его таланта, чуть ли не из самых верных.

На самом же деле Левушка относился к картинам Якоби довольно сдержанно, а к самому хозяину дома и вовсе иронически.

Сегодня, придя в палаццо Марескотти, Лев и Александр застали в крохотном садике целое общество. За железным садовым столом играли в карты Риццони, Валерий Иванович и две русские дамы, жены художников. У кадки с цветущим лимонным деревцем расположился Латынин со своей гитарой. Владимир Ковалевский вел какой-то ученый спор с доктором-окулистом Тасси, умным и добрым итальянцем.

— А где же Александра Николаевна? — спросил Мечников, поздоровавшись со всеми.

Александр благодарно посмотрел на него: сам он ни за что не решился бы задать этот вопрос.

— Позирует в студии Василию Петровичу, — отозвался Якоби.

— И удачно получается портрет?

— Не видал, ничего не могу сказать. Вы ведь знаете характер Верещагина и его условие: до окончания портрет никому не показывается, отвечал Якоби. — Даже модели своей не позволяет взглянуть.

— А я и сама не хочу глядеть, покуда он не скажет, что можно, откликнулся вдруг низкий ленивый голос и в дверях студии появилась под руку с Верещагиным хозяйка дома.

Точно живой водой сбрызнуло людей, так все кругом повеселели от одного присутствия «Ангела-Воителя».

— S'accomodi! — улыбнулась гостям Александра Николаевна, и это чисто итальянское слово, означающее одновременно и «располагайтесь», и «добро пожаловать», и «чувствуйте себя как дома», заставило каждого ощутить уют и прелесть крохотного садика, теплого, душистого вечера и приветливой хозяйки. Александр поздоровался с ней и тотчас укрылся за густое лимонное деревце. Оттуда он мог без помехи, сколько угодно смотреть на «Ангела-Воителя».

— Писем из России от вашей корреспондентки не получали? — обратилась Александра Николаевна к Мечникову. — Не пишет она, скоро ли волю у нас объявят?

— Да, да, что у нас дома делается? Что на Руси? Какие новости? Вы ведь самые последние оттуда приехали, — раздались со всех сторон голоса.

Сидящие за карточным столом оставили карты. Лев Мечников сразу стал центром внимания. Все эти люди на чужбине принимали близко к сердцу события и дела своей родины и нетерпеливо ждали добрых вестей о свободе.

Да и впрямь русская колония в Риме состояла большей частью из тех, кто уехал из России или от преследований, или из чувства протеста против того, что делала царская власть. Александр II и его царствование не вызывали здесь доверия.