Н Кальма - Заколдованная рубашка

Датто снова легко поклонился и своей размашистой походкой направился в глубь сада.

Александр и Лев молча следили за тем, как исчезала за деревьями его высокая фигура.

— Не понимаю, откуда он мог узнать, что я был в деле с Пелуццо! взволнованно сказал наконец Александр. — Ведь об этом знали только Александра Николаевна, ваш приятель Лоренцо Пучеглаз да оба заключенных. А здесь, в Генуе, я рассказал об этом только вам. Откуда же он мог пронюхать!

— Стало быть, только от кого-нибудь из нас, — пожал плечами Мечников. — И скорее всего — от женщины. Женщины обычно не умеют хранить тайн.

Александр вспыхнул и с вызовом посмотрел на друга.

— Александра Николаевна — необычная женщина. К ней ваши мерки не подходят!

— Возможно. — Мечникову не хотелось обижать Александра. — Послушайте, дружище, а вы вправду уверены, что у начальника тюрьмы видели именно Датто? Смотрите не взведите напраслину на невинного.

— К сожалению, не могу сказать наверное, — со вздохом признался Александр. — Там было очень темно, видны были только брови да нос. Но мне показалось, что этот человек подал коменданту левую руку.

— В тот момент вы были напряжены, вам всюду чудились, наверное, враги и шпионы, — сказал Мечников. — Доказательство ваше шаткое. Однако, — он помедлил, — однако и мне этот человек не очень-то нравится.

По садовой ограде кто-то по-мальчишески забарабанил палкой. Захрустел гравий.

— Кажется, профессор? — встрепенулся Александр.

В самом деле, от калитки по садовой дорожке к ним приближался профессор Претори.

Сухощавый, по-молодому стройный, он неторопливо шагал, опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости. В юности профессор недолгое время служил в кавалерии, и это до сих пор сказывалось в постановке его головы и плеч, в подтянутости и щеголеватости всего его облика. Белые, отливающие металлом волосы пышной волной лежали над высоким лбом. Лицо было узкое, нервное, с двумя глубокими усталыми морщинами, идущими от крупного носа к женственно доброму рту. Сквозь стекла очков блестели темные пламенные, как у дочери, глаза.

— Ага, мои молодые друзья уже здесь! — воскликнул он, увидев обоих русских. — Это очень кстати: кажется, сегодня я наконец смогу выполнить то, что обещал вам.

— Что, профессор?

— Представить вас генералу. Он обещался нынче заехать ко мне. Боже праведный, какая сила и энергия у этого человека! — с восторгом сказал Претори. — Двадцать часов в сутки на ногах, во все входит сам: набирает людей, оружие, снаряжает корабли, пишет воззвания, заботится о продовольствии, разрабатывает весь план наступления.

— Сказал он вам, когда думает отправляться? — нетерпеливо осведомился Мечников.

— Как только прибудет еще отряд бывших альпийских стрелков. Кажется, это будет очень скоро. Видели бы вы, что сейчас делается в гавани! Настоящий бивуак! Эх, был бы я на пятнадцать лет моложе, тотчас взял бы в руки ружье и пошел за Гарибальди! — Претори повертел в руках свою трость, стукнул ею по земле. — А теперь вот ноги немощные мешают. Фу, какая это гадость — быть стариком!

Александр и Мечников с улыбкой взглянули на него.

— Да вы куда моложе всех нас, профессор, — сказал Мечников. — Мы с Александром просто завидуем вашему энтузиазму, вашей приподнятости над обыденным. Синьорина Лючия говорила нам…

— Кстати, где Лючия? — перебил его Претори. — В саду? Ага, и Датто здесь? Сейчас я их обрадую. — И он принялся звать: — Энрико! Лючия! Идите скорее сюда! Нынче у нас дорогой гость! Надо приготовить для него что-нибудь прохладительное!

Из глубины сада прибежала запыхавшаяся Лючия с неизменным Датто.

— Отчего же вы, отец, не предупредили меня, что приедет генерал? бурно набросилась она на Претори. — Чем же теперь прикажете его угощать? У меня в доме нет ничего особенно хорошего.

— Генералу и не нужно ничего особенного, — вмешался Датто. — Вы же знаете, это сама скромность. Он и нас, своих соратников, учит…

— Ну, вас-то, Энрико, он так и не выучил скромности, — бросила ему Лючия и поспешно скрылась в доме — готовиться к приему гостя.

Датто передернулся: он принимал очень близко к сердцу резкие выходки Лючии.

— Синьорина всегда шутит, — пробормотал он, пытаясь усмехнуться.

— Э, не обращайте на нее внимания, милый Датто, — махнул рукой профессор. — Лючия — настоящий мальчишка по манерам. Иногда я думаю, что у меня не дочь, а сын растет. Но сердце у нее добрейшее. — Он не договорил и стал прислушиваться.

Со стороны моря, точно прибой, донесся какой-то глухой гул, крики. Гул этот все нарастал, приближался, уже было ясно, что кричит целая толпа, вот уж можно различить, что кричат: «Вива Италия!», «Вива Галубардо!»

— Он! — Александр кинулся к калитке. — Едет сюда!

Из-за угла улицы почти тотчас вылетела коляска, запряженная парой круглых лохматых лошадок. Правил ими рослый, красивый негр с непокрытой головой. Это был Агюйяр, соратник и товарищ Гарибальди еще по сражениям в Америке. В коляске ехал человек в широком белом плаще и круглой венгерской шапочке. Шапочку эту он надвинул на самый лоб и сидел ссутулясь, как будто старался стать меньше ростом или вовсе спрятаться: Гарибальди терпеть не мог никаких оваций, и то, что сейчас за ним бежала восторженная пестрая и кричащая толпа; что вверх подкидывались шляпы и платки, ужасно его стесняло. Едва коляска остановилась у калитки, Гарибальди поспешно выпрыгнул и бросился в сад. За ним последовала, смешно переваливаясь, приземистая криволапая такса: одна из ее лап была прострелена еще в сражении при Сан-Антонио, когда она со своим хозяином была в Америке.

— Бежим, Герелло, бежим, дружище, покуда нас не окружили! — повторял Гарибальди, но собака и без того не отставала от хозяина.

Профессор Претори горячо обнял своего гостя.

— Еле прорвался к тебе, Чезаре, — пожаловался Гарибальди. — Стоило мне показаться на улице, тотчас же собралась толпа народа.

— И, наверное, как всегда, устраивали овации, хотели выпрячь лошадей и сами везти генерала, хотели на память разорвать на кусочки его плащ, вмешался Датто, явно желая польстить Гарибальди.

Тот мельком глянул на него и повернулся к улице.

— Бедный Агюйяр остался им в добычу.

В самом деле, за неимением самого героя толпа за оградой атаковала негра. Он сидел на своих козлах, окруженный, точно морским приливом, густой массой народа. Его теребили, о чем-то расспрашивали, что-то кричали — Агюйяр был невозмутим.

Александр жадно разглядывал Гарибальди. Раньше, когда ему случалось думать об итальянском герое, он воображал его высоким и плотным, черноволосым и длиннобородым — каким-то романтическим итальянским разбойником, который, по слухам, одинаково умело поет под гитару романсы своего сочинения и расправляется с неприятелем.