Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах

Крепло намерение, добравшись до Лиссабона, сбежать из труппы. Да, они спасли ему жизнь, но он считал, что сполна с ними за это расплатился. Однако сбежать было не так-то просто: Бернардо никогда, под разными предлогами, не выплачивал ему всех причитающихся денег, держал его на этом коротком поводке, а Габриела уже вскоре после его спасения забралась к нему в постель и теперь не отставала от него ни на шаг. По взглядам, которыми она обменивалась с Бернардо, он понял, что все происходит с молчаливого согласия ее отца, что она — его сладкий страж. А когда ей доводилось отлучаться, неподалеку, по какому-то странному совпадению, оказывался сын «Прокуратора», «толстый легионер» Антонио.

Бедрами и тонкой талией Габриела напоминала «синьору Клепсидру», и еще нравилась Христофору за то, с какой веселой безотказностью готова была попробовать любые виды наслаждения, которым он научился у своих профессиональных портовых подруг. Потом он стал подозревать, что Габриела в него и вправду влюбилась, и проводит с ним все время уже по собственному почину. А однажды она горячо и отчаянно зашептала ему, что хочет бросить актерскую жизнь: ей надоело таскаться в повозках, судьбу матери она повторять не желает, а хочет завести с ним обычный дом, где угодно — в городе или в деревне, и родить ему ребенка, светловолосого мальчика, и готовить ужин, и ждать мужа у очага по вечерам.

За время пути Христофор все молчал и только слушал Габриелу, и она рассказала о себе все, исчерпала себя до дна и теперь могла только бесконечно повторяться, как эта ухабистая дорога. И он решил: пора уходить.

Мальчика она все-таки от него родит, но он об этом не узнает, да и это уже — другая, невыразимо грустная история с тем самым окончанием, какого так страшилась Габриела тогда, в Сагреше.

И наступил день, когда навстречу им поплыли в мареве шпили лиссабонских церквей. Той ночью он, видимо, утомил любовницу сильнее обычного. Да и во всем актерском «караване», к счастью, никто не проснулся, когда он, так и оставив Бернардо недоплаченные деньги, захватив все свои нехитрые пожитки, тихонько выбрался из-под суконной крыши актерской повозки — под высокие звезды!

Христофор бывал в Лиссабоне и раньше. Но города толком не знал, проводя дни в портовых тавернах, ведь сказано же: моряк знает берега всех стран, и ни одной страны — дальше берега. Теперь он попал в самую гущу столицы мира, и эта гуща кипела, бурлила и бродила вокруг него. Поначалу он наслаждался. В Лиссабоне все казалось ему более ярким, чем везде. Здесь все делали до самого последнего предела, без оглядки, как и подобает в столице мира. Бедные были беднее, чем везде. Богатые — богаче, чем это могло представить воображение. Столица не прощала слабости, здесь знали тысячи способов обмануть и использовать ближнего. Лиссабон уверенно заявлял о себе — великолепием своих дворцов, соборов, банкирских домов, суровой Верхней Альфамой с парящей над городом Лиссабонской крепостью, левантийской красотой своего еврейского квартала с великолепной синагогой — Esnoga; лабиринтом квартала бедноты Нижней Альфамы, и, конечно, площадью Террейро де Пако с ее многочисленными лавками, огромными рынками, гигантским портом и «веселыми домами» в подвальчиках на любой, даже самый извращенный вкус [258] Совершенно ничего не осталось от того, средневекового Лиссабона. Весь он был разрушен во время страшного землетрясения 1755 года. .

Христофора притягивала энергия многоязыкой лиссабонской толпы. Он ночевал в грязных, воняющих точно так же, как трюмы кораблей, тавернах, которые только и мог себе позволить, а днем бродил по городу в поисках работы, так как деньги, заработанные актерством, кончились в первую же столичную неделю.

Его толкали на узких улицах водоносы и разносчики хлеба с подносами на голове, его обсчитывали в тавернах, он уворачивался от повозок, его раз даже стегнул кнутом возница, когда он зазевался на узкой улице и не успел вовремя дать дорогу. Он познает в этом городе многое, в том числе и то, как самовлюбленны столицы и как равнодушны они к одиноким, безвестным и безденежным пришельцам. И больше всего ему вдруг захочется сюда однажды вернуться. Но не таким, как сейчас, не голью перекатной, о нет! И как это очень редко бывает в жизни, но все же случается с наиболее одержимыми из нас, мечта его — исполнится. Он вернется! О, да: он сюда еще вернется, и вся эта высокомерная, равнодушная, богатая «столица мира», на улицах которой он был когда-то никем, придет к его кораблям гигантской толпой. Придет, чтобы хоть одним глазком увидеть странных краснокожих людей, которых он привезет из открытой им неведомой земли на краю мира. И диковиных птиц и плоды, для которых не придумано еще названий. И сам король дважды пригласит его отобедать с ним. Дважды! Потому что первое приглашение могущественного короля Португалии Жоана он, сын савонского суконщика, а теперь адмирал кастильского флота и вице-король открытых земель, возьмет — и отклонит!

Наконец, Христофор нашел себе работу, причем довольно неожиданную: некоему римлянину Паоло Фумароле, осевшему на время в Лиссабоне, нужны были писцы в его геральдическое заведение. Там составлялись респектабельные генеалогии, придумывалась и рисовалась внушительная геральдика для новых дворянских родов — разбогатевших банкиров, первооткрывателей и т. д., начавших с происхождения самого скромного. Торговля шла бойко, особенно когда геральдика впечатляла вкусы заказчиков обилием латинских девизов, скрещенных копий и лавровых венков, чтоб «все как у людей». Дело шло замечательно, пока Паоло не вынужден был неожиданно отъехать в неизвестном направлении и в неимоверной спешке: кто-то донес, что за особо крупные суммы синьор Фумароле составлял официальные генеалогии для выкрестов и иудеев. Но дело свое римлялин знал хорошо: высочайшие печати на жалованных грамотах были выполнены с неподражаемым искусством, а имена и титулы благородных, безукоризненно христианских предков звучали весьма правдоподобно и впечатляюще…

В общем, когда деньги, заработанные на этом, тоже кончились, новой работы Христофор искать не стал. И как раз тогда Лиссабон перестал привлекать его своей новизной, надоели даже «веселые дома» вокруг площади Террейро де Пако. Он еще не знал, что это его, наконец, настигла та неимоверная тоска одиночества, какая особенно тяжело наваливается та чужаков в самых богатых и шумных столицах мира: ему до слез, до боли в солнечном сплетении захотелось быть кому-то своим.