Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах

Как ни спешил он домой, весть его опередила. Новости — и хорошие, и плохие — в Риме разлетались быстро. Аурелия прекрасно поняла, что стоит за этим требованием развода. Корнелия плакала и судорожно прижимала к себе дочку. Маленькая Юлия, чувствуя тревогу взрослых, сжимала в крошечных кулачках платье матери и оглушительно ревела.

Глаза Аурелии сухи. Жесты — стремительны. Она отдавала четкие приказы носящимся по двору рабам — собрать все необходимое, приготовить лошадей.

— Мать, я вооружу рабов. В доме достаточно воды и хлеба, чтобы продержаться…

— Сын, ты ослушался Суллу, безумец! В седло — и немедленно! — нетерпеливо, гневно, как в детстве, крикнула ему мать, забыв все свое почтение к его новому статусу главы семьи. — Меняй постоялые дворы и нигде не ночуй дважды! Я сделаю все, чтобы добиться твоего помилования. Умолю Мамерка Эмилия, он сулланец, и дядю Аурелия, кто-нибудь да урезонит «смокву»! — Надежда на родственников у нее была невелика, но показывать этого перед сыном сейчас не хотелось. — За жену и дочь не беспокойся, самая большая опасность грозит тебе, ты знаешь! Старайся добраться до Брундизия, оттуда — морем в Азию, там служил наместником отец. Аристофан, поедешь с господином! — крикнула мать представительному седому греку — тому самому новому рабу Юлиев, что умел врачевать.

1рек, прихрамывая и по-своему причитая о гневе на него беспощадных богов, бросился за пожитками. Маленькая Юлия опухла от рева.

Цезарь метался по атрию, забегал в спальни, собирая и засовывая в кожаный мешок какие-то совершенно ненужные вещи, как-то: свиток «Илиады», стилусы, восковые таблички и что-то там еще столь же бесполезное, особенно — если тебе предстоит бежать неизвестно куда и неизвестно сколько скрываться от немилости могущественного диктатора.

Наконец бросился к Корнелии — та судорожно прижимала к себе и качала начавшую успокаиваться, зареванную Юлию.

Цезарь обнял их обеих, поцеловал дочь в горячую, красную щеку. На губах остался вкус соли. К матери подбежала рабыня, подала ей кошель. Аурелия сунула его сыну:

— Это все, что нашлось в доме! Всё, беги!

— Мать, прости меня! Простите все!

Он опять метнулся к жене, и «железная» Аурелия взмолилась:

— Юлий, беги!

Смертельно бледная Корнелия, отрешенно глядя перед собой, опустилась на пол. Чуть успокоившийся ребенок, почувствовав свободу, вывернулся у нее из рук. Аурелия ловко подхватила внучку и крикнула сыну вслед то, что согревало его потом во время бесконечных ночевок под открытым небом в сабинских полях и виноградниках, где он скрывался, пробираясь в порт Брундизий:

— Да уберегут тебя боги, сын! Что бы ни случилось, знай: я горжусь тобой! И буду, пока жива. Ты ослушался самого Суллу!

Не успел стихнуть топот копыт их маленькой кавалькады, как в ворота Юлиев заколотили. Эхо в узкой улочке десятикратно усилило звук. Отряд гладиаторов Суллы опоздал совсем немного. Цезарь успел выиграть всего несколько мгновений. Мать во второй раз дала ему жизнь.

«И что ты привязался к этому мальчишке Юлиев? Он же, не иначе, и бреется-то не более раза в неделю!» — спрашивали диктатора соратники-оптиматы. «Вы ничего не понимаете. Этот мальчишка стоит многих мариев, а также, думаю, он стоит всех вас вместе взятых!» — отвечал Сулла. А один раз задумчиво прибавил таинственную фразу: «Остерегайтесь плохо подпоясанного юнца!»

Сулла никогда и никому не объяснял, как это получилось, и почему ему дано было с такой сверхъестественной остротой предчувствовать судьбу Цезаря…

Он сумел-таки уйти тогда от Суллы! До порта Брундизий тоже добрался примерно месяц спустя, ночуя в крестьянских овинах и виноградниках, и уже за морем, в провинции Азия догнала его весть, что скрываться больше не нужно: Сулла сменил гнев на милость.

В Рим, однако, Цезарь не вернулся. Молодому безденежному аристократу в провинции Азия оставался один верный способ обеспечить регулярное питание — военная служба. Так он стал контуберналом [56] Контубернал — аналог адъютанта. наместника Азии Марка Терма, сулланца.

Военная служба Цезаря не слишком привлекала, он видел ее как достойный, необходимый, но временный выход из положения. А больше всего на свете он мечтал тогда о карьере оратора — оправдывать безвинно оболганных, наказывать злодеев силой своего неотразимого красноречия! У него неплохо получалось сочинять речи, и Марк Терм, случайно прочитав одну из них, иногда поручал адъютанту писать для него обращения к местной курии и центурионам. Но Цезарь знал: стать по-настоящему блестящим оратором (а иным он и не собирался) — немыслимо, если ты не учился у знаменитого оратора Аполлония Моло [57] Известность этого оратора в Риме была такова, что, когда Аполлоний Моло прибыл в Рим в составе родосского посольства, ему позволили беспрецедентное — обратиться к Сенату… на греческом, а не на латыни. Сенаторы не могли отказать себе в удовольствии насладиться тем, как виртуозно владел оратор языком Гомера, на котором римская культурная элита тоже говорила весьма хорошо. Источник — Adrian Goldsworthy, Ceasar. «Phoenix», London, 2006. в его прославленной школе риторики на Родосе! Однако дело у Аполлония было поставлено на широкую ногу, и гонорары он брал с римских недорослей такие, что юному Цезарю оставалось пока мечтать… и служить. О доме Цезарю напоминал только верный Аристофан, который, конечно, бессменно оставался со своим молодым господином.

Между тем служба шла хорошо: Гай Юлий отличился в битве при городе Митилены. «Своими решительными действиями содействовал выводу из окружения декурии [58] Отряд из десяти всадников (лат.). », как написал Марк Терм в рапорте на представление «контубернала Гая Юлия Цезаря» к награде corona civica — дубовому венку доблести. Замечательный это был венок: он давал его владельцу привилегию лучшего места на трибуне гладиаторского цирка. К тому же — и это самое приятное — все, кроме консула Марка Терма, обязаны были, где бы ни появлялся в своем венке награжденный, вставать и отдавать честь. Гаю Юлию нравилось это чрезвычайно. Уже больше двух недель он практически не снимал венка, и все бывалые боевые центурионы и легаты беспрекословно вставали и отдавали честь. Пока, наконец, у них не заныли колени. Офицерство сочло, что юнец выжал из своего дубового венка уже предостаточно почестей, и был сделан намек, что пора бы Марку Терму образумить своего доблестного адъютанта. И то сказать: другие награжденные имели ведь совесть и дефилировали в венках доблести не более недели, а этот, похоже, вообще не собирается его снимать. Консул посмеялся, но Цезарю так и сказал: доблесть доблестью, конечно, но…