Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах

Она вдруг порывисто обняла его, но не поцеловала, а просто приникла.

— Иногда мне кажется, что ты и вправду становишься богом.

— Это хорошо или плохо?

— В тебе все меньше человеческого. Знай… Знай, что то яблоко мальчишки Юлия всегда будет для меня дороже, чем все ожерелья Цезаря на свете.

Цезарь хотел сказать Сервилии, что очень любил ее, но передумал. И рассудил верно: в прошедшем времени об этом и говорить не стоит.

Словно в ответ на его мысли, она кивнула и поднялась. И, глядя на него с мукой в глазах, сказала:

— Он знает… Я не могла долее скрывать. Может быть, хоть это остановит его, если…

И быстро ушла, словно спешила к чему-то неотложному где-то там, в глубине дома. И ни разу не обернулась. Цезарь мысленно закончил ее фразу сам.

Жемчуг он, конечно, брать и не подумал, но видел ожерелье потом во время какого-то праздника на жене Брута. Так или иначе, но Сервилия избавилась от его ценнейшего подарка. Необыкновенная его Сервилия! И получится очень странно: после стольких лет их связи Цезарь больше ничего не услышит о ней до конца своих дней и, если честно, постарается совершенно о ней забыть, как о собственной старости.

И вот теперь, в эту ночь мартовских ид она, Сервилия, любовь его жизни, снова пришла к нему в запахе яблок и разогретого солнцем камня. И он опять все вспомнил…

Может быть, все повернулось бы иначе, если бы вскоре после той последней встречи с Сервилией в его жизни не случилась бы Клеопатра?

Цезарь с досадой вспомнил о своей серьезной размолвке с ней три дня назад на его вилле в Трастевере и нахмурился. Он правильно сделал, что указал Клеопатре границу, которую ей не следует переступать. Он сильно тосковал без нее и очень хотел видеть сына, Цезариона, но держался: пусть она в одиночестве подумает о своем возмутительном поведении.

Клеопатра! Мысли как-то сами собой вернулись к самому приятному, пожалуй, воспоминанию его жизни — их первой встрече.

Битва при Фарсале была выиграна, но война не окончена. Помпей бежал, но у него оставалось достаточно сторонников, чтобы быть опасным. Цезарь по-волчьи шел по следу загнанного врага. И этот след привел его в Александрию…

Муравейник под названием «Александрия», как всегда, встретил многоязыким шумом. Гавань — полна кораблей. Цезарю всегда казалось, что Фаросский маяк только усиливал это сходство Александрии с муравейником: он казался палкой, которую в него воткнули — растревожив, разворошив. Цезарь любил заразительную энергию этого города, его неподражаемый кипящий котел языков и культур и неподдельность, подлинность его древности.

Странная это была смесь. Египтяне здесь презирали всех на свете иностранцев, особенно когда-то завоевавших их выскочек-греков, и молились своим богам в обличье зверей, которым по-прежнему возводили гигантские монументы. Местные евреи тоже презирали выскочек-греков и самих египтян с их «звериными» богами, и молились богу, которого нельзя было изображать вообще. Были здесь и восточные общины — армян и парфян, что поклонялись огню и солнцу. И, конечно, были римляне, по разным причинам покинувшие Рим, но сохранившие верность римским богам.

В зданиях Александрии чувствовалась жизнелюбивая, легкомысленная простота греков. Но, перенесенная на римскую почву, эта праздничность постепенно исчезала: эллинские портики почему-то непременно тяжелели и неизменно начинали походить на кладбищенские мавзолеи. Цезарь был совершенно согласен с Цицероном, кстати, ужасным снобом. Тот говорил, что весь мир по сравнению с Римом — задворки, исключая только Александрию и, может быть, еще Афины. Цезарь думал, что, пожалуй, и Рим не сравнится с городом Александра: город Ромула строился хаотично, без всякого плана, он громоздился на своих семи холмах, с которых сползал вниз извивающимися змеями узких улиц, а вот широкие проспекты Александрии, ровно прочерченные на папирусе самим Александром, казались победой геометрии и воли человека над хаосом. Цезарю это необыкновенно нравилось. Тогда и появилась у него мысль: как только закончится война — выбрать место для новой, своей, столицы. И никто еще не ведал, что Цезарь задумал грандиозное — воссоздать древний, гомеровский, Илион. Трою.

Однако Цезарь отправился в Египет не любоваться архитектурой. Победа при Фарсале убеждала его: богам угодна та держава, которую замыслил создать он. И все чаще думал Цезарь об Александре.

В Александрии не думать о нем было невозможно. Великий македонец опирался на завоеванные провинции, чтобы создать невиданное многоязыкое государство от Маге Internum [77] Средиземное море (лат.). до Индии, объединенное великой культурой Греции, в которую влилась бы тысяча иных, более древних культур — Индии, Персии, Вавилона. Единый мир под властью одного царя! Александр начал превосходно, но плохо кончил, не успев ничего завершить.

Александр чем-то походил на Фаросский маяк — он возвышался над людишками, которые ничего не понимали, которые упрекали его в высокомерии, в том, что он не принимает совместных решений, что он убивает эллинский дух свободы, эллинскую демократию. Цезарь думал о том, как же мешали Александру те, кто не понимал очевидного: гигантским, невиданным ранее государством нельзя было править, дебатируя на тысячу голосов о каждой мелочи, к чему привыкли греки, управляясь со своими лоскутными полисами [78] Греч. Πόλιζ — городская община с прилегающими владениями. . Но Александр умер слишком рано, а те, что пришли потом, были бесталанны и корыстны. И они уже не вспоминали о эллинской свободе, а погрязли в междоусобицах за царские троны в завоеванных им провинциях. Растащили и уничтожили его создание, как коршуны — павшего слона!

Он, Цезарь, создаст единый мир, о котором мечтал великий македонец, но при этом не допустит его ошибок. И только тогда успокоится.

В Александрии все получилось как нельзя лучше: убивать своего врага Помпея, бывшего зятя и соотечественника, Цезарю не пришлось. Это сделали египтяне. И принесли ему голову римского консула в какой-то мерзкой вонючей корзинке — типа той, что таскают с собой по ярмаркам александрийские заклинатели змей. Цезарь прекрасно понял этот унизительный намек на то, как относятся к Риму в Египте. Мертвую голову сильно тронуло тление, но это был, несомненно, Помпей. Видно, смерть наступила неожиданно, потому что даже в смерти его совершенно уже черная верхняя губа была так же противно вывернута, как это помнил Цезарь. Словно Помпей, по своему обыкновению, и сейчас собирался сказать ему что-то едкое.