Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах

Иногда Феодор представлял себе тело Зои, освобожденное от золотого панциря. Мысленно отлеплял он золотые пластины — медленно, одна за одной, и она была под этим холодным золотом очень мягкая, маленькая, беззащитная, земная… покрытая сладким потом…

Василисса [127] Царица (греч.). жила как раковина-жемчужница с захлопнутыми створками: никто ничего о ней толком не знал. Ее евнухи и зосты [128] Придворные дамы (греч.). были преданы ей безусловно. А однажды ему даже ночной кошмар привиделся: снимает он будто с императрицы ее золотое облачение, а там — ничего, пустота, нет тела, и только голова живая смотрит на него, и только, получается, золотом этим и держится. И остается ее голова у него в руках. И тут начинает эта бестелесная императрицы-на голова хохотать как безумная: «Испугался? Поделом: как посмел ты меня коснуться, варвар?!» И он пугается, и роняет ее голову, и голова падает, и катится по мрамору, и хохочет, и смотрит на него, пока катится, не спуская глаз… Таким явственным было глупое видение, что помнил Феодор о нем долго.

Но однажды увидел этериарх, как императрица ела фиги на званом обеде в Хрисотриклинии, и, видимо, это было ее любимым блюдом, потому что ела она с удовольствием, и фиги были начинены чем-то тягучим и, видимо, сладким, и императрица, не замечая ничего вокруг, подбирала вытекающую начинку пальцем и облизывала свои маленькие накарминенные губы тонким розовым язычком. Тогда он убедился, что она — точно существо земное, и это обрадовало его и отчего-то растрогало. И у него даже слезы выступили от решимости защитить эту хрупкую женщину от всего на свете. Если для этого нужно было бы отдать жизнь, он бы, не задумываясь, бросился бы один хоть на сотни вопящих агарян с пиками. Впрочем, в этом и состояла его служба.

Однажды императрица заметила буравящий ее золотые латы взгляд его единственного глаза. Он сразу отвел взгляд, поднял подбородок и покрепче сжал обеими руками на левом боку рукоятку меча, как предписывал церемониальный ритуал. Стоял так долго, но все же не мог совладать с собой и опять быстро взглянул на нее украдкой. А она, оказывается, тоже все на него смотрела, все рассматривала его со своего возвышения — с полуулыбкой, как рассматривают что-то любопытное или забавное. В тот момент он возненавидел уродливую черную повязку у себя на глазу.

В гвардию не брали увечных. А его — взяли. Он думал, что все решил то ли его беглый греческий, то ли — что сумел он геройски привести агарянские корабли и уцелевших солдат из Тавурмины. Но не только в этом было дело. Когда он еще служил в этерии гвардейцем, все те, кого подсылали к нему с посулами мзды, чтобы его проверить, возвращались ни с чем. Так что вскоре прославился он как неподкупный, а потому особенно глупый варвар. Как раз то, что и требовалось для должности этериарха.

Был ли он неподкупен? Кто знает? Просто Феодор довольно скоро научился различать эту породу щедрых на выпивку отличных парней с искренними улыбками и открытыми лицами. И после странной смерти этериарха Олафа он окончательно понял: доверять нельзя никому.

Однажды утром, после целой ночи бесчисленных неудачных попыток со своей новой наложницей, прелестной девственницей не то четырнадцати, не то тринадцати лет, император Александр, в ночном балахоне, босой, ходил по обжигающе холодному мрамору галереи и плакал от жалости к себе. Слуги знали: ничего хорошего это не сулило. Припадки императорской ярости обычно вот так и начинались — со слез и жалости к себе.

И тут он увидел, что из боковой галереи к нему приближается племянник и венчанный со-правитель империи — восьмилетний Константин. Слуги шли за ним на почтительном расстоянии и прятались за колонны, когда он оглядывался: Константин терпеть не мог «сопровождения» на прогулках.

Император Александр перестал плакать и замер, а вежливый мальчик поравнялся с ним, улыбнулся и пожелал ему доброго утра. И тут же ноги мальчишки зависли над полом: дядюшка схватил его за грудки и стал трясти как осеннюю оливу. Из посиневших от гнева губ порфироносного дядюшки вырывался пронзительный визг рыночной торговки, у которой украли выручку:

— Доброе утро?! Доброе?! Тоже смеешься, тоже издеваешься?! Думаете, ни на что не способен император?! Замышляешь один править, когда меня не будет?! Не бывать тому! Мамашу твою, блудницу, — в монастырь, навечно! А тебя… Стража, этериарха сюда! Чтоб не улизнул! Отродье блуда! — Император визжал, не обращая внимания, что там лепетал обмеревший мальчишка.

Внезапно Александр отпустил племянника, медленно опустился на мозаичный пол, закрыл лицо руками и затрясся в рыданиях. Сорокалетний император часто переходил от ярости к слезам.

…Когда Хелгар, вытянувшись в струнку, предстал перед императором, Александр, не отнимая левой руки от лица, обессиленно махнул унизанной кольцами правой:

— Отведешь… оскопить. Немедленно.

Потрясенно замерли все, переглянулись даже привычно бесстрастные слуги. По византийским законам скопец не может занимать трон — об этом знали в Константинополе все, до последнего нищего юродивого у Святой Софии.

Начальник варяжской гвардии допустил вопиющее нарушение устава: он заколебался.

Внезапно резко растворились створки высоких дверей, и в зал влетел запыхавшийся патриарх Николай — в развевающемся простом монашеском облачении, с непокрытой головой и кожаных туфлях без задников. По-домашнему. Он ночевал во дворце, в патриарших покоях. Услышав от слуг, что происходит в галерее, Николай понесся туда, раздувая ноздри, как фаворит на Ипподроме, услышавший стартовый гонг.

Тут и впрямь происходило неслыханное.

— Это очень мудрое решение — оскопить сына блудницы Зои, игемон, — выпалил Николай, едва переведя дух. — Но… но боюсь, константинопольская чернь не поймет… всей мудрости этого решения. Константин в глазах толпы — законный Порфирогенитус [129] Рожденный в пурпуре», «порфирородный» — титул наследника, рожденного от царствующего императора Византии. , наследник покойного императора и богопомазанный соправитель великого василевса Александра. Чернь взбунтуется. А это весьма несвоевременно: на пути к Константинополю — болгарское войско Царя Симеона.

— Войско? Симеона? — спросил император, на мгновение отняв руки от лица, и взглянул на патриарха сомнамбулически. И тут же, словно не вынеся зрелища, закрыл лицо опять.

— Того самого царя, которому совершенно справедливо игемон недавно указал его варварское место. Рисковать мятежом в столице сейчас нельзя, великий игемон.

Александр не обратил на слова Николая ни малейшего внимания, он снова отнял руки от лица и неожиданно крикнул пронзительно высоким голосом: