Гордон Сандер - Зимняя война 1939-1940 гг

Дэйвис решил направиться в столовую и кооперативный магазин «Эланто» неподалеку.

«Я знал, что там есть радио, и я знал, что кафе будет переполнено рабочими в черной одежде, продавщицами, секретарями, офисными работниками, солдатами, мастеровыми и прочими. Я пришел туда и сел за столик. Я пришел достаточно рано и ждал четверть часа, пока люди заходили и занимали места за столами.

Стоу решил поступить так же. Кокс решил выслушать речь в ресторане гостиницы «Сеурахуоне».

Вот описание того, что они увидели и услышали в тот памятный и горький день.

Сначала Лэнгдон-Дейвис:

«По радио играла какая-то легкая музыка, какая-то полуклассическая дребедень, из серии тех, что по всему миру идут в радиопрограммах по утрам и днем. Женщина-диктор объявила, что через несколько минут с обращением выступит министр иностранных дел. Радио заиграло лютеранский гимн.

Лютеранский гимн закончился. Этот был тот самый гимн, что люди пели на вокзале, когда они провожали делегацию на переговоры в Москве с Молотовым. Без какого-либо вступления Таннер начал речь. Он говорил, разумеется, на финском, хотя по этикету Финляндии требовалось слова сразу дублировать на шведском. И так разговоров не было, а сразу с началом речи установилась полная тишина. Люди уткнулись глазами в тарелки: министр иностранных дел зачитывал условия мира.

Пока трагедия разворачивалась и представала перед нами, мой глаз схватывал мельчайшие реакции на речь то за одним, то за другим столом. Неподвижные мужчины и женщины внезапными движениями руки утирали слезы, чтобы они не катились по щекам. Дважды была еще одна реакция. Разумеется, я не понимал ни слова из того, что говорилось, за исключением имен и названий. Слова Виипури и Ханко вызвали эту реакцию. Сдавленный, глухой стон вырвался, казалось, у всех в ответ на эти два слова. Как будто в ответ на физический удар невидимого оружия.

Мать и дочь за моим столом сидели с закрытыми глазами. Девушка за соседним столом с ужасом смотрела на молодую женщину в форме, как будто что-то неведомое испугало ее. Только один раз тишина была прервана. Где-то в зале прозвучал голос мужчины, хлесткий, как выстрел пистолета: «Никогда!»…»

Кокс в Сеурахуоне наблюдал такую же ужасную сцепу и думал о тех финнах, которых он встретил и полюбил за три месяца репортажей об этой войне:

«Каждое слово было как удар. Виипури. Потерян… Я вспомнил о храброй девушке на вышке в Рованиеми, которая сражалась так охотно, потому что хотела вернуться в Виипури. «Вам нужно обязательно увидеть море на закате летом в Виипури», — сказала она мне тоща.

Сортавала, Кякисалми, Ханко… Названия шли одно за другим. Внезапно лотта рядом со мной разрыдалась, ее плечи вздрагивали».

Стоу, в свою очередь, был впечатлен самообладанием Таннера.

«Голос Таннера был спокойным и лишенным эмоций, по самообладанию сверхфинский. «Мы были вынуждены пойти на мир», — сказал он. Молодая брюнетка начала беззвучно плакать, скрыв лицо в ладонях. Вокруг меня были лица, на которых не дернулся ни один мускул. Голос Таннера все звучал. Он перечислял советские условия мира. «Мой Бог!» — воскликнула англоязычная девушка напротив меня.

Еще две женщины беззвучно плакали. Таннер объяснял, как западная помощь не пришла вовремя, как скандинавские правительства отказали в транзите британским и французским войскам.

Мой взгляд вернулся к молодой женщине у окна. Она откинулась на спинку стула, отвернувшись к задернутым занавескам. Ее плечи медленно и непрерывно содрогались».

К северу от Хельсинки, в городе Лахти Пекка Тиликайнен, странствующий репортер YLE в полудреме слушал переносной радиоприемник, когда начал говорить Таннер. «Одна программа закончилась, начиналась другая, мы все дремали. И тут началась она. Из приемника мягко полились новости о катастрофе, слова, обернутые в вату. Новость пришла хорошо взвешенными, серьезными предложениями. Она несла разочарование, горечь, боль. Вот что она принесла. Несмотря на то, что на фронте многим солдатам она принесла спасение от смерти».

Среди тех, кто разделял горе и печать Тиликайнена, была и Майлис, лотта из Койвисто. Двумя педелями ранее Тойвонен, как и многие другие лотты из районов, оккупированных Советами, была с почетом отправлена в отставку. Майлис воссоединилась со своей семьей, Эвой и тремя младшими братьями — Рейо, Мартти и Ээро — на ферме в Коркеакоски, куда их эвакуировали. На ферме, где они жили, не было работающего радиоприемника, так что они всей семьей отправились в соседнюю деревню, чтобы найти, где послушать речь о перемирии.

Пока они шли, им нужно было перейти просеку в лесу. Взглянув наверх через покрывало ветвей, они увидели еще одно покрывало, освещающее ночное небо: северное сияние. Суеверная Эва Паавола восприняла это сверхъестественное явление как дурной знак. «Этой войной все не закончится, — сказала она вслух, так, чтобы слышали дети. — Будет новая война».

В гот момент Таннер уже завершал свою речь. «Мы должны заново начать жизнь, — говорил он в микрофон в маленькой студии-каморке в центре Хельсинки. — Мы встанем на ноги». Но мало кто из финнов слушал эту речь в тот момент. Мучительная речь завершилась. Как звуковое окончание книги, из громкоговорителей полились знакомые аккорды церковного гимна «Могучий Бог наша крепость». Но в тот момент они казались пустыми.

В Хельсинки в Сеурахуонс Джоффри Кокс наблюдал, как последние ноты гимна лились по комнате. «Мужчины и женщины стояли до того, как доиграл последний аккорд. Никто не проронил ни слова. В полном молчании они покинули комнату, унося с собой одиночество своего горя. Война закончилась».

Вирджиния Коулс прибыла в город слишком поздно, чтобы услышать историческую речь Таннера, и была безутешна, несмотря на то, что она заранее знала ее трагичную суть. Опустошенная, она сидела в кафе. Вошла группа финских офицеров и присела за соседний столик. У них был с собой свежий номер «Хельсингин Саномат», где были условия мира, обведенные в черную траурную рамку.

«Они молча прочли их, — писала Коулс, которая потом стала одной из величайших и забытых корреспонденток Второй мировой войны, — затем один из них яростно скомкал газету и бросил ее на пол. Никто не сказал ни слова. Они просто смотрели в пространство». Одинокая американская журналистка вышла из кафе в быстро темнеющий финский зимний день и посмотрела вверх. Флаги были приспущены.

В усадьбе Инкила, куда в результате переместилась Ставка, Маннергейм уже обдумывал последнее обращение к своим храбрым войскам. Обращение, возможно, самое эмоциональное, было продолжением его первого приказа сто пять дней назад, когда еще пылали пожары, зажженные первыми советскими бомбами. «Вы не хотели войны, — начал он торжественное обращение. — Вы любили мир, труд и прогресс, но вам навязали борьбу, в которой вы достигли выдающихся успехов, которые веками будут сиять на страницах истории.