Александр Каревин - Малоизвестная история Малой Руси

Но кто же все-таки явился с визитом к высокопоставленному прусскому чиновнику? Некоторые историки склонялись к выводу, что никакого визита не было. Герцберг сам его выдумал. Стремясь к обострению русско-прусских отношений, канцлер в осторожной форме попытался увлечь своего короля перспективой ослабления Российской империи путем организации в ней восстания. И тут же подстраховался: дескать, доверять таинственному эмиссару следует с оглядкой, мало ли кем он может оказаться на самом деле. Но поскольку заинтересовать Фридриха-Вильгельма не удалось, Герцберг поторопился отказаться (и сразу же отмежевался) от этой идеи.

Такая версия имеет право на существование. Нельзя исключать и сознательную фабрикацию документов Брониславом Дембинским (это предположение тоже высказывалось). Но вероятнее всего другое.

Инициатором ухудшения отношений с Россией мог быть вовсе не Герцберг. В то время на королевской службе состоял некий итальянец, маркиз Джеронимо Луккензини, которого историки характеризуют как авантюриста. Ему удалось войти в доверие к Фридриху-Вильгельму II и получить назначение послом в Варшаву. Этот-то кривой (неосторожно забавляясь химическими опытами, маркиз потерял глаз) дипломат, исходя из каких-то своих соображений, делал все, чтобы спровоцировать конфликт с русскими. К этому же он всячески подталкивал Герцберга. «У меня здесь заготовлено несколько агитаторов, которые ждут только приказания, чтобы броситься на границы и, напав на русские войска, вызвать волнение, — писал Луккензини канцлеру. — Они желают только получить ручательство в том, что Пруссия им поможет».

По-видимому, маркиз и подослал к Герцбергу одного из своих подручных. А фамилию Капниста и прочие сведения, нужные для того, чтобы правдоподобно изображать эмиссара из Малороссии, Луккензини мог узнать из донесений другого авантюриста — Антона Заблоцкого, польского консула, резиденция которого в 1789–1791 годах находилась в Миргороде. Консул буквально бомбардировал свое правительство депешами, уверяя, что малорусы мечтают о том, чтобы вернуть свою Родину под господство Польши, готовы с этой целью устроить восстание и поддержать вторжение польских войск на Левобережную Украину. Сообщения Заблоцкого в Варшаве не принимали всерьез даже заядлые русофобы. Слишком уж очевидным было, что консул несет полную чушь. А вот пронырливый маркиз, наверняка имевший возможность ознакомиться с докладами из Миргорода, мог заинтересоваться содержавшейся там информацией и использовать ее для реализации собственных планов.

Что ж, в то время Европу во множестве наводняли различные авантюристы, составлявшие самые разнообразные прожекты. Только вековечные устремления украинцев тут не причем.

Давно замечено, что возвеличивание недостойных напоминает сооружение памятников из снега. Каким бы огромным ни был слеплен снежный истукан, он тает и рушится под воздействием весенних лучей солнца. Точно также воздвигнутый на лжи культ какого-либо деятеля неизбежно гибнет в лучах Правды. Все это, повторюсь, известно давно. Что, однако, не мешает появлению очередных культов. Таких, например, как культ Тараса Шевченко.

В пантеоне идолов современной Украины «батько Тарас» занимает нынче такое же место, какое в пантеоне идолов советских занимал Владимир Ленин. Призывы «жить по Тарасу», сверять с ним каждый свой шаг (как раньше с Ильичем). Торжественные, с участием первых лиц государства, мероприятия, посвященные очередной годовщине со дня рождения «великого Кобзаря». Паломничества на Тарасову гору (похожие на былые очереди в мавзолей). Портреты Шевченко в кабинетах больших и малых начальников (точь в точь на тех же местах, где раньше висели портреты «вождя мирового пролетариата»). Все это характерные приметы украинской действительности.

Судьба культа Ленина известна. Он рухнул, как только правда о «великом вожде и учителе» вышла наружу. Ждет ли та же участь культ «великого Кобзаря»? Вряд ли в этом следует сомневаться.

В свое время близкий друг Тараса Григорьевича, выдающийся русский ученый Михаил Александрович Максимович считал ненужным даже составление его жизнеописания. Максимович указывал, что в жизни Шевченко было «столько грязного и безнравственного, что изображение этой стороны затмит все хорошее». К замечанию Михаила Александровича не прислушались. А напрасно. С ним трудно не согласиться. Достаточно только взглянуть на факты.

Кто-то из древних философов, кажется, Сенека, проповедуя на словах щедрость, доброту порядочность, в жизни являлся невероятным скрягой, доносчиком и развратником.

Когда же недоумевающие ученики мудреца обратились к нему с упреками, он, не моргнув глазом, ответил: «Я же учу, как надо жить, а не как живу сам».

Судя по всему, Шевченко пребывал в духовном родстве с античным мыслителем. Во всяком случае, расхождение слова и дела было присуще ему в неменьшей степени. Так, гневные антикрепостнические тирады в своих произведениях поэт сочетал с весьма приятным времяпровождением в помещичьем обществе, развлекая крепостников пением, стихами и анекдотами. «Праздничная обстановка помещичьих домов не могла ослепить человека, подобного Тарасу, который по собственному опыту знал, какова должна быть закулисная жизнь этих гостеприимных хозяев и чего стоило богатое угощение сотен гостей их крепостным людям» — отмечал один из первых биографов Кобзаря Михаил Чалый и удивлялся, «как в душе Шевченко могли в одно и то же время ужиться высокие идеалы поэзии с пошлостью окружавшей его среды».

Между тем, удивляться придется значительно меньше, если допустить, что Тарас Григорьевич вовсе не был тем, кем хотел казаться, и многое, описываемое им будто бы с болью в сердце, на самом деле не трогало поэта. Как бы ни возмущался он на словах панскими гнусностями, сколько бы ни называл помещичьи балы на фоне бедности крепостных «нечеловеческим весельем», ничто не мешало ему принимать в этом веселье участие, вновь и вновь ездить в гости к обличаемым им рабовладельцам, оказывать и принимать от них самому любезные знаки внимания, в общем — от души радоваться жизни и даже называть кое-кого из крепостников, об «оборванных крестьянах» которых печалился в творчестве, «друже мм единий» («друг мой единственный»).