Марсель Брион - Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта

Портреты, которые Раймунд набрасывает в комедии характеров, например в такой, как Моты , полны правды и доброжелательности. Он лишь слегка касается странностей и смешных сторон своих героев, едва задевая их, даже когда обращается к сатире нравов. Морализаторский театр его не привлекает, и он никогда не поддается соблазну позубоскалить по поводу какой-нибудь неприятной или отрицательной черты героя, как это делает Нестрой. Его нежно-насмешливое добродушие сравнимо с добродушием его земляка и современника Франца Шуберта. Он, вероятно, испытал на себе такое сильное влияние итальянского театра, и в особенности Гоцци, чьи театральные сказки после необыкновенных приключений всегда заканчиваются счастливой развязкой, что его вполне можно было бы назвать венским Гоцци, поскольку атмосфера австрийской столицы была сравнима с венецианской. Зрелищная сторона феерий с обширным использованием сценической техники, сменой декораций и со сверхъестественными персонажами связывает барокко с романтизмом. Можно было подумать, что Бриллиант короля духов, Фабрикант барометров на заколдованном острове, Король гор и Враг людей были написаны для взрослых детей очаровательным, невзыскательным актером с народным складом ума в самом лучшем смысле этого слова.

Он страдал от своей популярности, потому что сделавшая его на несколько лет своим идолом венская публика вмешивалась в его личную жизнь. В течение всего XIX и части XX века артистов театра рассматривали как «публичных» персонажей, почти так же, как членов императорской семьи, чьи малейшие шаги становились известны всем, комментировались в газетах, обсуждались за столиками кафе. Раймунд, имевший неосторожность обручиться с женщиной, которую, как он довольно быстро понял, в действительности не любил, пожелал расторгнуть помолвку, и добился бы своего, если бы этим вопросом не занялось общественное мнение, причем с такой страстностью и непримиримостью, что бедняге актеру пришлось довести дело до алтаря, чтобы не обмануть ожиданий публики и не раздражить ее еще сильнее. Когда он наконец расстался со своей несчастной супругой, та же самая публика запретила ему жениться на той, кого он любил, — на Тони Вагнер, чего, впрочем, он и без того не смог бы сделать, так как был добрым католиком.

Ему пришлось дорого заплатить за кратковременный успех, поскольку восхождение Нестроя вскоре обрекло несчастного автора Крестьянина-миллионера на упадок, на отчаяние и на самоубийство. Герою пьесы повезло больше, чем воспевшему его поэту, поскольку в финале пьесы он смог жениться на избраннице своего сердца. Мимолетные интрижки, флирт за кулисами и несчастная страсть к Тони никогда не принесут Раймунду того расцвета чувств, который дарит одно лишь счастье. Этот живописатель вознагражденного легкомыслия, облагодетельствованной беззаботности в действительности был меланхоликом; нервная депрессия, во время которой он покончил с собой, увенчала его неспособность преодолеть печали и тяготы жизни.

Пока доброму венцу Раймунду удавалось отвергать или отказываться признавать печали и неприятности, весь его вид говорил о полном счастье. Он играл эту роль, которую так же хорошо играли многие жители имперской столицы, вероятно потому, что это было их естественное амплуа — амплуа Равнодушного в стиле Ватто, который выкручивается из затруднений, с улыбкой превращая все в шутку. Именно по этой причине множество достойных людей, не имевших никакого отношения к сцене, влачили свое существование, словно играя комедию и избегая задаваться вопросом о том, что истинно, а что обман, чтобы не нарушить этот сон, не разрушить этот мираж, эту «иллюзию жизни», которую они инстинктивно приняли, чтобы не быть раздавленными или отвергнутыми жизнью.

Жизнь в театре, театр в жизни; такой ценой, вероятно, оплачивался покой сердца и ума венца, его равновесие, его, скажем так, счастье. Следовало платить эту цену, соглашаясь не слишком всматриваться в разницу между реальностью и вымыслом. Разве все, что происходит в театре, не является одновременно и истиной, и обманом? Так происходит и в повседневной жизни, и с этим следует мириться, если не хочешь, чтобы она стала невыносимой…

Поэтический реализм — иначе говоря, некая разновидность «нереализма» в театре и в жизни — это феерический взрыв, искусственный, но создающий иллюзию для того, кто заведомо хочет поддаться иллюзии, и, вероятно, ни один народ, даже итальянцы и ирландцы, не довел до такой степени совершенства и действенности искусство натурализации своего театра и театрализации своей жизни. «Мы сделаны из той же ткани, что и сны», — говорил Шекспир; нигде это не проявилось так явно, как в Вене в благословенную эпоху романтизма.

Может быть, одной из типичных черт латинского характера, смешивающегося у австрийца с характером германским и с наследием итальянского влияния, является склонность венцев видеть во всех событиях, как исключительных, так и обычных, зрелища, от которых они, не раздумывая, получают одинаковое удовольствие. Нельзя же было проводить всю жизнь в Опере или в драматическом театре; и даже если шуты, дрессировщики собак и кукольники зазывали к себе зрителей посреди улицы, с ними успешно конкурировала уличная суета, которая всегда была для венца неисчерпаемым источником неожиданностей и удовольствий.

Венец традиционно такой же любитель фланировать по улицам своего города, как и парижанин. Он прогуливается с широко открытыми глазами, внимательный решительно ко всему, готовый извлечь удовольствие из любого происшествия. Для него повседневная жизнь большого города — это бесконечно разнообразное развлекательное зрелище; просто глупцом сочли бы того, кто не умеет воспользоваться тысячью случаев посмеяться и поудивляться тому, что бросается в глаза в поведении прохожих, в том, как расхваливают свои товары бродячие торговцы, в ссорах кучеров, чей словарь отличается поистине выходящей из ряда вон вульгарной цветастостью. Хорошенькие босые продавщицы цветов в пестрых передниках, девушки, влекущие за собой козу и предлагающие любителям стакан парного молока, позвякивающие бочки водовозов, лотки торговцев безделушками, толкотня на рынках — сколько поводов для продолжения прогулки, с многочисленными, порой долгими остановками при случайных встречах!

Свойственная венцам страстная любовь к зрелищам, начиная со смены караула у ворот дворца или торжественного приема какого-нибудь иностранного монарха до выставки ученых собак и проделок находчивого фокусника, пристроившегося на перекрестке, превращала их жизнь в своего рода нескончаемый праздник. Ничто не могло отвлечь обитателей «счастливого города» даже от созерцания печальной процессии гонимых на скотобойню быков, воспринимавшейся как некое карнавальное шествие. Особенно ценились зеваками венгерские быки, и каждое появление их в имперской столице становилось поводом для крайнего возбуждения горожан. Власти расклеивали повсюду строгие правила, которые следовало соблюдать при шествии этих животных во избежание опасности для людей и возможных разрушений.