Борис Григорьев - Повседневная жизнь российских жандармов

Первыми не выдержали допросов и стали давать признательные показания сигнальщики Горкун, Волохов и Кангер. 8 марта Лукашевич представил следствию письменное объяснение, в котором признавал существование террора как роковую необходимость, как стихийное явление до тех пор, пока будут в таком полном разладе политика правительства и убеждения передовой части русской интеллигенции. Мы же сосредоточимся на разборе и анализе роли, которую сыграл во фракции, в ходе следствия и суда по ее делу брат В. И. Ленина Александр (1866–1887), студент естественного факультета Петербургского университета с 1883 года.

А. Ульянов после вступления в феврале 1887 года в члены фракции вместе с Лукашевичем занимался в организации составлением ее программы. В своих письменных показаниях в ходе следствия 20 марта он, обосновывая необходимость создания такой программы, в частности, писал: «Все были согласны, что ни в одной из существующих программ не выставляется достаточно рельефно главное значение террора, как способа вынуждения у правительства уступок, и не дается удовлетворительного объективно-научного объяснения террора, как столкновения правительства с интеллигенцией… переходящего при известной степени обострения в открытую борьбу. Поэтому и было решено формулировать наш взгляд на террор в особой специальной террористической программе». Свое авторство и приоритет в составлении этой программы Ульянов подтвердил весьма необычным и рискованным способом: оригинальный текст программы во время многочисленных обысков у членов фракции обнаружен не был, но он вполне добровольно и подробно по памяти восстановил ее, сидя в камере Петропавловской крепости.

Поступок Ульянова явно выпадал из правил революционной этики, предписывающей не давать признательных: показаний в ходе дознания и судебного разбирательства. Ульянов же вполне добровольно и сознательно передал в руки следствия уликовый материал, которым оно совершенно не располагало, — материал такой убедительной и доказательной силы, что он открывал дорогу прямо на эшафот не только непосредственным исполнителям планировавшегося цареубийства, но и автору и другим членам террористической фракции.

На момент его ареста следствие не располагало практически никакой информацией о его конкретном участии в заговоре на цареубийство и той роли, которую он играл во фракции. Картина прояснилась только после показаний Горкуна, Кангера и самого Ульянова, который сразу же на первом допросе 1 марта добровольно признал свою принадлежность к фракции и участие в подготовке цареубийства путем приготовления некоторых частей снарядов и заправки динамитом бомбы. Вместе с тем он не упоминал о себе как об одном из инициаторов и организаторов покушения на жизнь царя, а также в категорической форме отказался давать какие-либо показания на своих товарищей. После этого его допрашивали еще 5, 11, 19, 20 и 21 марта. На всех этих допросах, кроме последнего, он отрицал свою руководящую роль, но 21 марта полностью и безоговорочно признал ее, собственноручно написав: «Мне одному из первых принадлежит мысль образовать террористическую группу, и я принимал самое деятельное участие в смысле доставления денег, подыскания людей, квартиры и проч. Что же касается до моего нравственного, интеллектуального участия в этом деле, то оно было полное, т. е. все то, которое дозволяли мне мои способности и сила моих знаний и убеждений».

На эту последнюю фразу Александр III отреагировал в присущем ему ироническо-назидательном стиле, написав на полях его показаний: «Эта откровенность даже трогательна!!!» Лукашевич пишет в своих воспоминаниях: «Когда я увиделся в первом заседании с Ульяновым на суде, то он, пожимая мне руку, сказал: „Если вам что-нибудь будет нужно, говорите на меня“, — я прочел в его глазах бесповоротную решимость умереть». Выступавший в роли обвинителя на суде прокурор Н. А. Неклюдов, который, по свидетельству А. Ф. Кони, учился до 1857 года в пензенской гимназии у И. Н. Ульянова и питал к нему особую любовь, не без сарказма заметил на судебном заседании: «Вероятно, Ульянов признает себя виновным и в том, чего не делал».

Тень близкой смерти уже накрыла его своим черным крылом, и, смирившись со своей неминуемой гибелью, Ульянов не пытался спасти себя, а стремился лишь всеми доступными ему средствами выгородить своих товарищей, которые в меньшей, по сравнению с ним, степени были замешаны в заговоре. Он, как выразился один народоволец, «…готов был дать повесить себя двадцать раз, если бы мог этим облегчить судьбу других».

Из 15 человек, привлеченных к суду по делу фракции, лишь один Шевырев стойко держался до самого конца, категорически и бесповоротно отрицая все имевшиеся против него улики и показания, чем вызвал гневную реакцию Александра III, писавшего на докладах: «От этого негодяя ничего не добьемся, конечно, больше и не скажет».

21 марта дознание было завершено и передано для дальнейшего направления в суд прокурору Санкт-Петербургской судебной палаты. 28 марта мать Александра и Анны Ульяновых, также арестованной по этому делу, стараясь спасти сына от верной смерти, обратилась с письмом к Александру III, в котором писала: «Сын мой был всегда убежденным и искренним ненавистником террора в какой бы то ни было форме. Таким я знаю его до последних каникул (в 1886 г.)… (Реакция царя: „Хорошо она знает сына!“) Если у сына моего случайно отуманился рассудок и чувство, если в его душу закрались преступные замыслы, — Государь, я исправлю его…» (Реакция Александра III: «А что же до сих пор она смотрела».) Окончательная резолюция царя на прошении 30 марта гласила: «Мне кажется желательным дать ей свидание с сыном, чтобы она убедилась, что это за личность ее милейший сынок, и показать ей показания ее сына, чтобы она видела, каких он убеждений».

В тот же день министр внутренних дел граф Д. А. Толстой пишет директору Департамента полиции П. Н. Дурново: «Нельзя ли воспользоваться разрешенным Государем Ульяновой свиданием с ее сыном, чтобы она уговорила его дать откровенные показания, в особенности о том, кто, кроме студентов, устроил все это дело. Мне кажется, это могло бы удаться, если бы подействовать поискуснее на мать». Дурново накладывает на письме министра резолюцию: «Вызвать ко мне г-жу Ульянову завтра к 12 часам».

Рассказ об этой встрече дошел до нас со слов матери, но в изложении Анны Ильиничны Ульяновой, которая ни слова не говорит о том, пыталась ли ее мать вести разговор с сыном на эту щекотливую тему. Можно не сомневаться в том, что ради спасения его жизни она могла взять на себя во время встречи с Дурново это тяжкое и неприятное обязательство и, как человек чести, выполнила его, но при всем желании ее сыну было нечего добавить к своим пространным показаниям.