Рой Медведев - К суду истории. О Сталине и сталинизме

Не все партийные и советские работники с легким сердцем приняли в 1929 – 1933 гг. сталинские методы коллективизации. Некоторые из активистов, направленных в эти годы в деревню, возвращались домой больными от пережитого. Нелегко было многим руководителям санкционировать в 1937 – 1938 гг. аресты своих же товарищей по партии. Немало было работников НКВД, которые с тяжелыми сомнениями и переживаниями выполняли приказы о применении пыток по отношению к заключенным. Но этим людям говорили, что так нужно для революции, и привычная логика успокаивала совесть, туманила сознание, облегчая грехопадение честных ранее революционеров, превращавшихся со временем в послушное орудие сталинского произвола, а позднее чаще всего и в его жертву.

Типична в этом отношении судьба такого когда-то субъективно честного революционера, как Н. В. Крыленко. Именно нарком юстиции СССР Крыленко выступал в начале 30-х, да и в конце 20-х годов особенно рьяным защитником внесудебных репрессий. Он писал в 1930 году: «Для буржуазной Европы и для широких кругов либеральствующей интеллигенции может показаться чудовищным, что Советская власть не всегда расправляется с вредителями в порядке судебного процесса. Но всякий сознательный рабочий и крестьянин согласится с тем, что Советская власть поступает правильно».

Не протестовал Крыленко и против неконституционного закона от 1 декабря 1934 года и против всех репрессий в 1935, 1936 и 1937 гг. Надо полагать, что он скоро убедился в ошибочности своего поведения и своих выступлений. Клеветнически обвиненный во вредительской деятельности, Крыленко был в 1938 году снят со своего поста, арестован и вскоре расстрелян также безо всякого законного судебного разбирательства.

Показательна в этом же отношении судьба первого секретаря Северо-Кавказского крайкома партии Б. П. Шеболдаева. В начале 30-х годов Шеболдаев активно защищал политику массовых репрессий на Кубани, направленную против целых станиц, выселяемых на Север. Выступая в ноябре 1932 года в Ростове-на-Дону, Шеболдаев говорил: «Мы прямо опубликовали, что будем выселять в северные края злостных саботажников, кулацких подпевал, не желающих сеять. Разве мы не выселяли в той же самой Кубани кулацкие контрреволюционные элементы в прежние годы? Высылали, и в достаточном количестве. И сейчас, когда эти остатки кулачества пытаются организовать саботаж, выступают против требований Советской власти, правильнее отдать плодородную кубанскую землю колхозникам, живущим в малоземелье на плохих землях в других краях... А не желающих работать, поганящих нашу землю вышлем в другие места. Это справедливо. Нам могут сказать: "Как же, раньше кулаков высылали, а сейчас речь идет о целой станице, там есть и колхозы и добросовестные единоличники, как быть?" Да, приходится ставить вопрос о целой станице, ибо колхозы, ибо колхозники, ибо действительно добросовестные единоличники в нынешней обстановке отвечают за состояние своих соседей. Какая же эта опора Советской власти – колхоз, если рядом с ним другой колхоз или целая группа единоличных хозяйств выступают против мероприятий Советской власти!» [624]

А всего через пять лет Сталин нашел, что и весь Северо-Кавказский обком партии во главе с Шеболдаевым не может служить надежной опорой Советской власти. Поэтому Шеболдаев был арестован и расстрелян.

В 1936 году секретарь Гомельского обкома партии М. О. Стакун, выступая на активе, критиковал органы НКВД за «либерализм» и требовал ареста старухи, которая ругала Советскую власть за недостаток хлеба. А через год переставшие «либеральничать» органы НКВД арестовали самого Стакуна.

Герой Октября В. Антонов-Овсеенко, в 20-е годы примыкавший к троцкистам, был направлен советским эмиссаром в Испанию. Наделенный чрезвычайными полномочиями, он должен был организовать ликвидацию анархистских групп в Каталонии, крайне левую организацию ПОУМ, которую тогда называли «троцкистской» или «полутроцкистской» партией, и всех других «троцкистов». И хотя анархисты и левые группы в Каталонии активно боролись против фашизма, их быстро ликвидировали не без участия Антонова-Овсеенко. А через год он сам был вызван в Москву и расстрелян как «троцкист».

Литератор Л. Л. Авербах в качестве генерального секретаря РАППа долгие годы травил всех «непролетарских писателей». Еще в 1929 году он обрушивался со злобной критикой на такого крупного советского писателя, как Андрей Платонов. В журнале «На литературном посту» в статье Авербаха были и такие слова: «К нам приходят с проповедью гуманизма, как будто есть на свете что-либо человечнее, чем классовая ненависть пролетариата». А в 1938 году сам Авербах был расстрелян как ненавистный пролетариату «враг народа».

Первый секретарь ЦК КП Белоруссии В. Ф. Шарангович активно руководил в 1936 – 1937 гг. разгромом партийных кадров в республике. Когда после речи Шаранговича с требованием о снятии Председателя ЦИК Белоруссии А. Г. Червякова последний покончил жизнь самоубийством, Шарангович прямо на съезде партии в Минске заявил: «Собаке собачья смерть». А через год был расстрелян и сам Шарангович. Он был одним из подсудимых на процессе Бухарина-Рыкова, и Генпрокурор СССР А. Я. Вышинский, требуя высшей меры наказания также и для Шаранговича, заявил: «Изменников и шпионов, продававших врагу нашу Родину, надо расстреливать, как поганых псов!»

Некоторые из старых большевиков пытались утверждать в своих мемуарах, что все плохое началось именно в 1937 году. Так, например, В. Баранченко в своих пространных мемуарах писал о событиях 20 – 30-х годов в самых восторженных тонах; все было бы хорошо, если бы не пришел этот проклятый 1937 год. Иначе думает Я. И. Дробинский. В его мемуарах можно прочесть: «...Это готовилось исподволь, даже не исподволь, а на глазах. Постепенно, медленно, но систематически малыми дозами вливался этот яд бесчестия и готовились кадры для этой операции. Он накапливался в организме, и когда защитные силы ослабели, захватил весь организм. Это готовилось тогда, когда ломали семьи мужиков, разрушая насиженные гнезда мужика, загоняя его на край света в лагеря, наклеивая ему ярлык подкулачника за то, что он осмелился сказать, что неправильно раскулачили его друга-середняка – трудового человека! Это накапливалось тогда, когда заставляли мужика сдавать лен, заведомо зная, что не уродил он, когда давались директивы ломать саботаж, судить саботажников, опять-таки зная, что нет саботажа и саботажников, потому что льна нет, не уродило. Когда судили этих "саботажников", забирали последнюю коровенку, а ведь прокурор знал, что никакого саботажа нет, но давал санкцию на арест. Знали и судьи, что мужик честен, но они судили его. А сейчас тот же прокурор дает санкцию на твой арест, и те же судьи судят. Принцип не изменился. Он просто применяется шире. Ты этого тогда не понимал. А ведь тогда и были подготовлены кадры для всех этих дел, кадры людей, для которых неважно, виновен ли ты в чем, а важно, что есть директива считать тебя виновным. Помнишь, как ты сказал тогда Гикало: "Николай Федорович, лен-то не уродило". "Сам знаю, – ответил Гикало, – но стране нужен лен, а Москва ни слезам, ни объективным причинам не верит"» [625] .