Александр Свободин - НАРОДОВОЛЬЦЫ

Перовская. Андрей, иди ко мне! Не хочу больше без тебя, не могу… я баба, простая баба… истерзалась этой мукой, каждый раз, как ты входишь, у меня ноги подгибаются, голова гореть начинает, безвольная, вялая, плыву куда-то, пытаюсь сознание удержать, мучаюсь ужасно, и такие желания, видения такие во мне… Стыдно, и пошлости боюсь, банальности этой, и сделать ничего не могу, и ты во мне и вокруг, и рук твоих хочу, и с женщинами тебя видеть не могу, точно от меня отрывают мою часть, и злобу к ним испытываю, и стыжусь этой злобы, как они на тебя смотрят, как говорят… Это жестоко, я человек, все-таки, дура, люблю тебя, с Воронежа, с монастыря того. Ну иди же, господи, муж мой…

Перовская и Желябов бросаются друг к другу. Долгое объятие. Свет гаснет, потом снова зажигается.

Перовская( причесываясь ). Андрей, у меня плохие предчувствия сегодня, может быть, не надо?

Желябов. Ты через лавку проходишь?

Перовская. Через лавку, да всякий раз что-нибудь покупать приходится, общественные деньги-то трачу.

Желябов. Что ж убиваться – потребность конспирации.

На перекрестке. Под хихиканье и смешки офицеро в завязывается амурная игра одного из них с возвратившейся горничной.

Первый офицер. Ах, вы ходили за покупками, должно быть, во французский магазин?

Горничная.А вот и нет!

Первый офицер. Позвольте, я помогу вам, сумочку поднесу.

Горничная. Ах, зачем же, совсем это ни к чему…

Но офицер берет у нее сумочку, обнимает ее. Горничная хихикает.

Перовская. Видишь, уже сколько! (Берет материю, накидывает ее на себя.) Могло быть у меня новое-то платье, а? Как ты находишь, могло?

Желябов. Я выхожу через парадное, ты – двором. На втором углу сходимся, берем извозчика, ну…

Они обнимаются и долго стоят так.

Перовская. Не хочу тебя отпускать, не хочу тебя отпускать, не хочу ничего, господи, как стыдно… Ну иди, нет, постой еще… Как стыдно…

Желябов. Соня!

Перовская. Ну! ( Отталкивает Желябова, и он быстро уходит. )

Муравьев продолжает готовить свою речь.

Муравьев (подходит к окну). Обычною чередою шла воскресная праздничная суета огромного города. На улицах привычным потоком переливалось людское движение, и ничто среди этой пестрой спокойной толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти… Хорошо… надо кончать… поспать уже не придется. Да, веяло дыхание смерти. (Подходит к столу, пишет.) И уже носились… да… носились кровожадные мысли убийц!

15

В конспиративной квартире. Участники покушения. Стук молотков.

Фигнер. Уже двадцать восьмое февраля, и ни одного готового снаряда! Что же это, Кибальчич?

Кибальчич.Проработаем всю ночь, но снаряды обязательно будут.

Фигнер. Заложена ли, наконец, мина в подкоп на Малой Садовой? Так затянуть, так затянуть!

Фроленко. К утру заложим. (Разворачивает газетный сверток, достает колбасу и бутылку вина, закусывает.)

Фигнер. Как ты можешь, Михаил?!

Фроленко. А ты желаешь, чтобы у меня руки дрожали, когда надо будет батарею соединить! Еще высплюсь!..

Кибальчич уходит в другую комнату. Стук молотков сильнее.

Фигнер.Что лавка?

Второй народоволец. Полицейский обход ничего не вынюхал, но подозрение на лавке есть.

Фроленко. Молодцы – три месяца так держаться!

Кибальчич( возвращается ). Боюсь, жести не хватит! ( Уходит. )

Фигнер. Не ходить бы тебе туда – заметен слишком. Михаил, кто-то выдает нас… Аресты последних дней неизбежно ведут к этой мысли.

Фроленко. Наверняка. Двадцать четвертого арестован Фриденсон, двадцать пятого – Баранников, двадцать шестого – Колодкевич… Бедная Геся.

Второй народоволец. Все равно завтра кончим, я вижу, как я умру!

Фроленко. Двадцать восьмого – Клеточников, главное несчастье – наш глаз в Третьем отделении!

Фигнер. Был бы Саша – ничего этого не случилось бы.

Фроленко. Да… Саша… Несчастная русская революция – все в ушах звенит. И так попасться, так глупо попасться! Кому? Саше! Это фатум. Сам, сам шел в силки. Надо кончать. Андрей торопит – главные силы Исполнительного комитета здесь, в покушении. А надо бы военных использовать, рабочих.

Фигнер. Андрей и там успевает.

Фроленко. Кажется ему, что успевает. Он и в подкопе, он и здесь. И завтра пойдет. Надо кончать, кончать!

Фигнер. Ты так говоришь, точно за завтрашним днем ничего уже и не будет, ты совсем оставил мысль, что это только начало…

Фроленко. Я ничего не вижу, только вот. ( Показывает, как соединяют провода. ) Только вот это.

Фигнер. Напрасно. Представь – царь убит. Правительство растеряно. Спокойное, но твердое письмо Исполнительного комитета. Пункты с требованием амнистии и свобод. Мы выделяем группу для переговоров с правительством, другую для переговоров с либералами. Кому суждено умереть завтра, тот умрет. Но тем тяжелее бремя живых…

Фроленко.Вера, ты феномен, а я забыл всю свою латынь. Наверно, кинусь в деревню, для политики не гожусь…

Фигнер. Ладно. Кинешься туда, куда пошлет Исполнительный комитет. Давайте еще раз пройдем план – здесь мелочь каждая может оказаться роковой. Наблюдение показало – на разводы караулов в Михайловский манеж царь ездит по Невскому.

На авансцене высвечивается студентка.

Студентка.Мы наблюдаем за ним уже месяц. Мой пост от Публичной библиотеки до памятника Екатерине. Если царь свернет по Малой Садовой, я дам сигнал, выну платок, вот так!

Фигнер. Вероятнее всего, он свернет по Малой Садовой, подсчет маршрута подтверждает нам это.

Высвечивается Якимова.

Якимова. А я опять, как в Александровске, хозяйка. Только теперь мы не кожевенный завод ставим, а на Малой Садовой сыры в лавке продаем, и муж у меня, конечно, есть, только уж не Андрей. Подкоп ведем из нашей комнаты, окно завешиваем, чтоб с улицы света не видать. А свет только что от лампадки перед иконой Георгия Победоносца… Тяжело, особенно как на сточную трубу наткнулись. Вонь была такая, что мужчины больше двух минут в подкопе не выдерживали – в обморок падали…

Фроленко.Анна заметит взмах платка, подаст сигнал мне. Я сомкну батарею.

Якимова. Подам, подам… Фроленко сомкнет провода и… погибнет.

Кибальчич( входя ). Я старался рассчитать заряд так, чтобы прохожие на тротуарах не пострадали от взрыва. ( Уходит. )