Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине

И Соколов считал.

Хлопнула дверь. Краем глаза Соколов заметил, как испуганно вытянулся унтер Машков, услышал учащенное сопение вахмистра Кочетова. Произошло что-то необычное, но ничего необычного произойти не могло, и Соколов понял, что в кордегардию пожаловал их благородие, сам полковник Покрошинский.

Ежевечерне приходя на доклад в кабинет начальника шлиссельбургского жандармского управления, капитан Соколов боялся ступить на ковер и с благоговением ловил все оттенки вежливого голоса Каспара Казимировича. Но в тюрьму Покрошинский являлся один раз в месяц, и то не по надобности, а для того, чтобы зафиксировать этот факт в отчете для шефа корпуса. В тюрьме Покрошинскому нечего было делать, это была вотчина Соколова. И посему Соколов не повернул головы. Он считал.

Полковник Покрошинский тоже понимал ненужность своего визита, однако этим он как бы извинялся за резкий утренний разговор; ведь было ясно, что неудовольствие государя распространяется и на него, полковника Покрошинского. И уже другим тоном, более дружелюбным и даже чуть-чуть заискивающим, спросил полковник:

— Порядок, Матвей Ефимович?

— Обед сейчас понесем, — не поднимая головы, ответил Соколов. Он считал.

Покрошинскому явно показывали, что он лишний. Соколов брал реванш за утро, Соколову это было простительно. Но тут присутствовали нижние чины.

— Служим, братцы, царю и отечеству? — бодрым голосом спросил Покрошинский.

— Рады стараться, ваше благородие! — дружно гаркнули унтера.

Соколов поморщился, он не любил лишних разговоров. Он продолжал считать. Хлопнула дверь, и вахмистр Кочетов облегченно выдохнул.

Соколов подвел черту и отложил перо. Непорядок: получался недорасход. Вахмистр, почуяв недоброе, опять усиленно засопел. Соколов задумался, чиркнул перышком. Теперь все сходилось.

— В кашу положишь еще четверть фунта масла, — приказал Соколов.

Форточка в двери каждой камеры отпиралась три раза в день. Открывал и закрывал ее собственноручно Соколов. На форточку, откинутую на манер столика, ставился завтрак, обед или ужин. Дело-то нехитрое, может и не требующее присутствия смотрителя. Но таков был порядок, и его завел он сам, Соколов. Нельзя было ни на секунду оставлять унтера наедине с нумером — слишком свежа была в памяти Соколова история злодейского заговора в равелине. Правда, сейчас у Соколова унтера отборные, проверенные, свезли со всей России, да и жалованье, жалованье какое: триста девяносто рублей годовых казна положила. Да за такое жалованье удавиться можно! Но и там, в равелине, унтера тоже были не промах, не первый год служили, но охмурил их, окрутил злодей египетский — Нечаев. Соколов помнил его. Глаза как у дьявола завораживали. Но ничего, с божьей помощью успокоили. Нечаева схоронили, да сколько он, злодей, успел народу погубить! Вахмистры и унтера в штрафные команды пошли. Бог Соколова миловал, но впредь урок, на будущее: никому нельзя доверять. Нечаев заснул навечно, да другие злодеи не дремлют. Государственные преступники, цареубийцы. Вон куда их загнали, за какую стену упрятали, какой караул учредили! И мрут они, и болеют, и на ноги встать не могут, сумасшедшими прикидываются, да только глаз за ними нужен, глаз, в любой момент всего можно ожидать. Вон недавно какой недосмотр вышел.

Почти все нумера были старыми знакомыми Соколова, равелинцами. Каждого нумера он знал лучше, чем ихняя родная мама. Каждый нумер был злодеем-каторжником, на каждом из них небось кровь безвинно убитого государя. Случалось, они и над ним, капитаном Соколовым, кочевряжились, ндрав свой показывали. Да только ни к кому из них — истинный крест! — не питал зла Матвей Ефимович. Богом они наказаны, государь их навечно в Шлиссельбург определил. Не дело Соколова суд чинить, а дело Соколова — службу нести. А служба такая: чтоб был порядок! Что положено — получи, что не положено — извини, не обессудь, тюрьма не сахар. Всем Соколов объяснял, не ленился: «Сиди спокойно, никто не тронет тебя». Так ведь не понимают, не понимают, господа хорошие, но поймут, со временем поймут. Соколов давно служит и знает: тюрьма лучше родной матери всех уговорит.

В сопровождении команды и унтеров он медленно переходил от одной двери к другой, и глаз его, острый, наметанный глаз, отмечал малейшие оттенки настроения каждого нумера.

…Двадцать первый. Недавно прибыл. Богу молится. Осенило душу раскаянием. Но мы стреляные воробьи, нас на мякине не проведешь. Мы к тебе еще присмотримся, долго присматриваться будем.

…Второй нумер. Поведение удовлетворительное. Лежит тихо, болеет, а бывало, в равелине голодовки закатывал. Укатали сивку крутые горки!

…Восьмой нумер. Кровью харкает. Известный заводила, он и мертвым прикинется, с него станется. Держи с ним ухо востро, Ефимыч.

…Пятый нумер. Все по камере шастает. А чего ходит, поберег бы ноги. И ты, сердешный, сляжешь, не век тебе прыгать. А пока пятый стучит, стучит по ночам, с девятнадцатым перестукивается. Небось думаешь, я не знаю? Соколову все ведомо.

…Двадцать третьему дверь открыть, в камеру обед занести; встать не может.

— Опять тухлые щи и в грибах черви!

Вишь, недоволен, барин! Ужель не понимает, объяснить?

— Мне прикажут — я тебя рябчиками буду кормить, а прикажут повесить — повешу.

Вот так-то.

…Пятнадцатый нумер. Вот это бунтовщик! Полу-дохлый, еле ползает, а все шебуршится:

— Прошу не стучать форткой более раза, я раздражаюсь!

— Ты раздражаешься, ну и я тоже раздражаюсь!

Барыня на перине! Как ты ко мне, так и я к тебе.

Специально раза три хлопну, уставом это не запрещено.

…Нумер третий. Ишь как схватил тарелки и сразу спиной повернулся. Горд, их сиятельство, князь липовый! Заркевич предполагает, что нумер третий еще в равелине малость того… тронулся. Но Заркевич хоть и ученый врач, да человек хлипкий. А тюрьма — она для того, чтобы злодей волком выл, на стены лазил. Однако чего-то третий нумер сегодня… Надо еще в глазок глянуть: так и есть, дергается. А жрет-то как; хоть и болен, а поесть горазд! Дергается. Значит, не сегодня-завтра начнет кричать, в дверь колотить. И придется опять его в цитадель, в старую тюрьму отправлять. Эх, морока с третьим нумером!

…Двадцать шестая камера. Тут и случился недосмотр. А теперь в ней одиннадцатый нумер. Тоже своя, равелинская. И, по словам его превосходительства генерала Оржевского, самая важная преступница.

— Пожалте, барышня, сегодня каша вкусная.

Не ответила, только глазами повела. А ведь не положено ему с ней разговаривать, да еще умасливать, упрашивать. Но бывала осечка, срывался. Что-то в одиннадцатом нумере было такое-этакое, не разбери-поймешь, но господское, повелительное. Похожа она была на дочку командира четвертого карабиньерского полка, где службу начинал. Такая же глазастая, недотрога. Эх, барышня, одиннадцатый нумер! Знать бы все наперед, то упредил бы он ее, на колени бы встал, Христом-богом бы заклинал: не вяжись, барышня, со злодеями-сицилистами, не женское это дело! А женское дело — детей рожать, гостей чаем потчевать. И чего ей не хватало? Ведь всего хватало, из благородных.