Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине

Ипполит ».

Он перечитал письмо и хотел добавить еще одну фразу: «Молитесь за меня и за Фрузю», но не написал.

За сына мать и так будет ставить свечки перед иконами. На старости лет ее не переубедишь. Пусть верит в своего бородатого бога, который равнодушно взирает на безобразия, творящиеся на земле. Мама, почему же твой бог не спас Фрузю? Да, совсем забыл: у мамы бог православный, а у Фрузи — католический, разные департаменты. На небесах, как и у нас, разделение на партии. Черт с ними, или, вернее, бог с ними! Фрузя, моя девочка, ты верила только мне…

Он придвинул чистый лист и написал:

«Дорогой брат Григорий! (На второе письмо у него не было разрешения, но вдруг и оно дойдет, чем он рискует?)

Пишу последнее, предсмертное письмо. Прощай, дорогой брат! Но знай, что я ни на шаг не отступил от своего пути. Были моменты, когда я слабел духом и делал ошибки, но я стократ искупил это непрерывной борьбой и страданиями, доведшими меня почти до безумия. Теперь, если я остался виновен перед товарищами, страдавшими вместе со мной, смертной казнью искуплю все невольные мои прегрешения.

Я чист перед собой и людьми, я всю жизнь отдал на борьбу за счастье трудового угнетенного народа, из которого мы сами с тобой вышли. Верю, новые поколения выполнят то, за что мы безуспешно боролись и гибли.

Дорогой брат, пусть тебя не смущает то, что я пишу матери. Да, я исповедовался и причащался, но своих взглядов на вещи я не изменил. Почему я это сделал? По следующим причинам: 1) Ты знаешь, как я люблю мать, а она взяла с меня слово, чтоб перед смертью я причастился. Разве мог я отказать ей? 2) Не сделать этого, а написать ей, что сделал, я тоже не мог. Нельзя лгать перед смертью, лгать притом матери. 3) Для меня все это только пустая комедия, а мать легче помирится с ужасной для нее утратой, если будет знать, что я умер „как христианин“.

Верю, что ты поймешь меня. Поймут и другие, когда узнают все. Ах, как бы я хотел обнять всех вас, моих дорогих: тебя, маму… Прощай. Помоги матери перенести горе.

Ипполит Мышкин ».

Отложив перо, он еще долго сидел неподвижно.

Его земные дела кончены. Он никому ничего не должен.

Прошла неделя. Все труднее становилось избегать мыслей о «развлекательной прогулке» с шумовыми эффектами, на которую его могли пригласить в любую минуту. Приговор — он называл его «Прошением на высочайшее имя о переводе государственного преступника Мышкина в острог Святого Петра» (острог представлялся вполне приличным заведением, с мягким режимом Мценской пересылки. В остроге его ждали старые товарищи — Дмоховский, Муравский, Минаков, Колодкевич. Смотритель — Святой Петр — был еще добрее и сговорчивее, чем капитан Побылевский. Словом, намечалось обычное переселение в другую тюрьму, жизнь в которой, по сравнению со Шлиссельбургом, просто божественная) — так вот приговор, посланный на высочайшее утверждение, застрял где-то в бюрократических инстанциях. Государь-император, как человек незлобивый, естественно, подписал его немедленно и передал адъютанту. У адъютанта, как на грех, было свидание с дамой. Он спрятал бумаги в стол и вспомнил о них лишь в конце недели. Далее приговор попал к писарю, чтоб тот снял копию, и писарь-трудяга уж заострил перо, но тут явился унтер Егорыч, только что получивший жалованье, и приятели отправились на полчасика в ближайший кабак, а там застряли до утра. Фельдъегерь, бравый гвардеец, запихал приговор к себе в папку и, проклиная непогоду, приготовился ехать на Ладогу, но, выйдя из дворца, наткнулся на лейб-гусара, однокашника по Пажескому корпусу. Лейб-гусар уговорил фельдъегеря завернуть по дороге к теще на блины, а когда, хмельной и веселый, фельдъегерь решился продолжить поездку, то сие оказалось совершенно невыполнимо: кучер лежал в карете, пьяный в дым. Разгневанный фельдъегерь дал «мерзавцу» по роже, однако начальству о происшествии не доложил: с него бы первого спросили, дескать, зачем заворачивал на блины. Утром благополучно тронулись, но осоловелый, все еще не протрезвевший кучер наткнулся на тумбу и перевернул возок… Увы, заставить бюрократическую машину крутиться побыстрее не в силах был даже государь-император. Терпи, Мышкин, терпи!..

Двадцать пятое января. После суда прошло десять дней. Затерялась «бумага о переводе» в канцеляриях или «августейший император» отменил приговор?

И тогда?

Нельзя надеяться на царскую милость! И не все ли равно, есть еще надежда или нет? Разве это важно?

Очень важно, особенно в тот момент, когда смотришь в узкие, бездонные дула винтовок. Ждешь до последней минуты: сейчас прибежит посыльный, радостно размахивая телеграммой, и офицер скомандует солдатам: «Отставить!» Но нет посыльного, а если он где-то бежит, то не успевает, споткнулся, растянул ногу, прихрамывает. Не успеет!.. Это меня, такого живого, теплого, все понимающего, сейчас изрешетят пулями (и ты схватишься руками за грудь, чтоб заглушить пронизывающую боль. Зачем? Не поможет. И все равно схватишься) и поволокут бездыханное тело по грязному, окровавленному снегу вниз лицом (какая тогда тебе разница, все равно не почувствуешь)? Нет, нет, нет!

Нет!

Он сжал ладонями виски. Неужели он кричал? Его верный страж (с недавних пор в коридоре круглосуточно дежурил унтер) заворочался на стуле, хмыкнул, подошел к камере, заглянул в глазок. Мышкин демонстративно сделал недовольное лицо! чего беспокоит попусту? Унтер многозначительно покашлял: дескать, ничего не желаете? Ничего не желаю, проваливай на место.

В Алексеевском равелине смертельно больной Колодкевич находил в себе силы (явственно слышался стук его костылей) приковылять к стене, смежной с казематом Мышкина, и «протелеграфировать» ободряющие слова…

Эй, кто-нибудь живой!

В коридоре кашляет, ворочается на скрипучем стуле унтер. Достойный собеседник… Расскажи, друг ситный Африкан Иваныч, скольких людей ты на казнь провожал? И как они: маялись, пощады просили, за дверь и за выступы в стене руками цеплялись или плевали в твою немытую рожу?

А что, господин полковник, окажите любезность, поделитесь опытом: все ли смертники сначала вели себя тихо, а под конец в буйство бросались? Типичная, так сказать, картина… «Еще Польска не сгинела, поконт мы жиемы»… Но почему именно вы живы и процветаете, а Супинская умерла в ссылке, а Дмоховского отпевали в тюремной часовне? Не торопитесь уходить, господин полковник, пожалуйста, побеседуем на нейтральную тему: «Принятие христианства на Руси». Кстати, ваш долг христианина — облегчить последние часы смертника. Ужель не завернете ко мне на огонек? Вон как лампа ярко горит, и керосин недавно подливали, значит, еще не сегодня, еще выпадет мне несколько дней…