Сергей Маслов - Тайны и судьбы мастеров разведки

— В Австрии в конце концов стало неуютно?

—Да, в том числе и в материальном плане. А у меня уже была готова рукопись второй книги — «По собственному заданию». Надо было искать издателя. Крупнейшее не­мецкое издательство «Бертельсман», с которым у меня был договор еще на три книги, отошло от своих обязательств. А в Москве как раз предстояла презентация «Тройки» — в русском варианте «Трое из 30-х». В общем, после того как выяснилось, что мне заказана дорога и в Болгарию, я решил ненадолго съездить в Москву.

Еще из Австрии написал письмо Горбачеву, в котором изложил свои соображения примерно следующим образом. Как же так, обращался я к Михаилу Сергеевичу, вы едете в Бонн как лауреат Нобелевской премии мира, как отец объединения Германии, а ваши самые добрые друзья, по­лучившие массу наград и благодарностей—то есть я и мои бывшие сотрудники, — должны отправляться в тюрьму. Ваше веское слово сейчас более чем уместно, писал я.

В Москве я также пытался выйти на специалистов в об­ласти международного права с целью что-то предпринять в защиту моих людей. Им ведь тоже была несколько непо­нятной сложившаяся ситуация: мол, мы тут, в Германии, можно сказать, под топором ходим, а наш шеф оказался в полной безопасности. Это обстоятельство давило на меня постоянно. И уже совсем было собирался вернуться, но Крючков вдруг передал мне через Фалина — не знаю, почему он не мог сделать это сам — предупреждение: не возвращаться. С тобой, мол, расправятся, произойдет что-то страшное.

После так называемого путча я понял, что в Москве мне делать уже совершенно нечего. А мои адвокаты как раз уже прибыли в Москву, чтобы подготовить возвращение в Германию. Намерение мое было твердым, и собирался я осуществить его безотлагательно. Но адвокаты советовали еще чуть-чуть повременить, чтобы выиграть необходи­мое им время. И тогда я повторил свой тайный заход на Австрию. То есть въехал я легально, но никто не обратил на меня внимания — контроля там фактически нет. А на следующий день в Москве МИД заявил то, что вы знаете. И в Австрии тут же поднялся невообразимый шум, не пре­кращавшийся пару недель,—до тех пор, пока адвокаты не посоветовали мне предстать перед тамошними властями.

— К вопросу о порядочности и других человеческих качествах, которые в жизни разведчика, видимо, должны играть особую роль. Скажите, вы пошли бы в разведку с Михаилом Сергеевичем Горбачевым?

— Сейчас ни в коем случае.

Конец моей профессиональной карьеры разведчика пришелся на начало перестройки. Я ушел в отставку в 1986 году. После официальной церемонии, прошедшей с большими почестями, я собрал своих начальников отде­лов. Это, конечно, лишь странное совпадение, но именно тогда я вдруг заговорил о чертах человеческого характера, которые определяют отношения между людьми в нашей профессии. Говорил, что может встретиться в жизни че­ловек, у которого вроде бы та же биография, что и у тебя. Он прошел через такую же партийную школу... И все же ты сказал бы: нет, с ним я не хотел бы работать. И вдруг встречается человек совершенно другого мировоззрения. Ты познакомился с ним, и вдруг у тебя появляется чувство доверия. С ним — когда один от другого полностью зави­сит — что называется, пошел бы. Поверьте, эту истину я познал на собственном опыте.

Но в 1986 году я, разумеется, и подумать не мог ни о каких «походах с Горбачевым в разведку». Горбачев был для меня большой политической фигурой, мог осуществить надежды, которыми мы жили всю жизнь. Мое отношение к нему резко изменилось, когда он проявил поразительное равнодушие к судьбам близких мне людей. Наша судьба была в руках советского руководства.

— Я могу, как мне кажется, понять ваши чувства, ко­торые вы испытывали как журналист, освещавший ход Нюрнбергского процесса. Какие чувства вы испытываете сегодня, когда на скамье подсудимых оказываются руко­водители бывшей ГДР?

— Нюрнбергский процесс был огромным уроком исто­рии. К сожалению, передать его значение в полном объеме слушателям Берлинского радио и читателям газеты «Берлинер цайтунг» мне, как журналисту, так и не удалось. Каждый день можно было дать только очень короткий репортаж. Воз­вращение к этому уроку, как и преподавание уроков истории вообще, — это очень полезно. Но совершенно немыслимо проводить при этом параллели между преступлениями гит­леризма и тем, что происходило в ГДР, как это делает часть политиков и средств массовой информации. Аналогии здесь нелепы. Конечно, это совершенно не отменяет необходимо­сти заниматься всеми вопросами нарушения права в бывшей ГДР. Но это для меня абсолютно другая категория.

— Тем не менее порой пытаются провести параллель между генералом Вольфом и адмиралом Канарисом. Ино­гда последнего даже ставят вам в пример.

— Ну, эта параллель, по сути, вытекает из предыдущей. А какое, собственно, сопротивление Гитлеру оказал Канарис? Он примкнул к оппозиционному кругу. Я не могу сказать, что я к кому-то примкнул. Но вокруг меня было много министров, членов Центрального Комитета, с кото­рыми мы довольно откровенно обменивались мнениями. Если сейчас действительно принять аналогию с гитлеров­ской системой, то меня должно было бы накрыть МТБ во главе с Мильке. Меня должны были бы расстрелять или отправить в концлагерь. Уже одно это говорит, что анало­гия хромает.

То, что делал Канарис, я, может быть, тоже делал. Но собрать, скажем, пару генералов, организовать какой-то путч... Эта идея мне и в голову не приходила, потому что была нереальна. Я бы просто не нашел второго генерала, который был бы готов пойти на это. Я считал, что един­ственной моей возможностью было высказать свою точку зрения. Возможно, мне это нужно было сделать раньше. Может быть, нужно было быть последовательней. Но сейчас, работая над новой книгой, я все больше думаю над этим. И если совсем честно — я не нахожу ответа на вопрос: что я действительно мог сделать? Демонстративно перейти на Запад? Такой мысли мне не приходило в голову никогда. А сравнивать, конечно, можно с кем угодно.

—Люди в вашем возрасте трудно расстаются с идеала­ми. Но, может быть, дело не только в возрасте?

— Не знаю, может быть, и в возрасте. Когда из жизни уходят идеалы, из нее уходит романтика. Но не в ней, главным образом, дело. Ведь социалистическую идею не Маркс и Энгельс выдумали. Она созрела как историческая объективность. Развитое капиталистическое общество, в котором я сейчас живу, не в состоянии дать ответы на во­просы, без решения которых человечество не имеет буду­щего. Но поиск ответов на вопросы, которые ставит жизнь, никогда не кончится. Последствия страшного поражения, которое мы потерпели, непоправимы. При жизни одного или двух поколений, но это не меняет сути дела.