С. Ekshut - Zakat imperii

Можно лишь гадать, как сложилась судьба этих жен­щин. Но это эпидемическое брожение, о котором так об­стоятельно рассказала Кисочка, действительно охватило всё интеллигентное общество Российской империи. Полу­чившие образование, жившие в мире идей и нравственных идеалов, девушки и молодые женщины уже не желали жить так, как жили их матери и бабки. Плата же за обретенную свободу была слишком высока, и далеко не все готовы были платить ее. Именно так поступили герои чеховского рас­сказа «О любви» Павел Константинович Алехин и Анна Алексеевна Луганович, которые полюбили друг друга, но предпочли отказаться от своей любви. Алехин закончил Московский университет и поселился в доставшемся ему после смерти отца Софьине. На этом имении был большой долг, возникший вследствие того, что отец Алехина много тратил на его образование. Белоручка и кабинетный чело­век, Алехин решил расплатиться с отцовскими долгами.

Он поселился в имении, где стал заниматься хозяйством. Первое время он надеялся, что ему удастся совместить из­нурительную работу по хозяйству с давними культурными привычками. Однако жизнь распорядилась иначе: «...летом, особенно во время покоса, я не успевал добраться до своей постели и засыпал в сарае в санях или где-нибудь в лесной сторожке, — какое уж тут чтение?» 268Алехина выбрали в почетные мировые судьи. Поездка в город, участие в засе­даниях съезда мировых судей и окружного суда — всё это стало едва ли не единственным его развлечением. «Когда поживешь здесь безвыездно месяца два-три, особенно зимой, то в конце концов начинаешь тосковать по черном сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, и мундиры, и фраки, всё юристы, люди, получившие общее образование; было с кем поговорить. После спанья в санях, после людской кухни сидеть в кресле, в чистом белье, в легких ботинках, с цепью на груди — это такая роскошь!» 269Во время одной из таких поездок Алехин познакомился товарищем (заместителем) председателя окружного суда Дмитрием Лугановичем, был приглашен к нему в дом на обед и представлен его супруге - Анне Алексеевне. Эта, казалась бы, случайная встреча надолго запомнилась и Павлу Константиновичу, и Анне Алексеевне. С тех пор Алехин, приезжая по делам в губернский город, обязательно бывал у Лугановичей и входил к ним без доклада, как свой человек. Лугановичи по­любили Алехина. «Они беспокоились, что я, образованный человек, знающий языки, вместо того, чтобы заниматься наукой или литературным трудом, живу в деревне, верчусь как белка в колесе, много работаю, но всегда без гроша» 270.

Видя его финансовые затруднения, супруги предлагали ему взаймы. Первое время Алехин очень нуждался в деньгах, кредиторы его осаждали, и часто не хватало денег для срочного платежа, но он никогда не брал взай­мы у Лугановичей. Лугановичи, их дети, их слуги - все считали Алехина благородным существом. Алехин и Анна Алексеевна полюбили другу друга, но таили это чувство в глубине души и даже самим себе боялись в этом признать­ся. «Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероят­ным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо обо­рвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это?» 271Алехин считал, что он ничего не может предложить любимой женщине, кроме обыкновенной, будничной жизни, полной каждодневных мелочных забот. Он не считал себя вправе вносить сумятицу в плавное течение чужой жизни. «Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?» 272Алехин полагал, что и его любимая женщина рассуждала также. Год шел за годом, но ни Павел Константинович, ни Анна Алексеевна так и не решились сделать первый шаг. Анна Алексеевна стала раз­дражительной, у нее часто бывало дурное настроение, когда она не хотела видеть ни мужа, ни детей, и тогда она уезжала то к матери, то к сестре. Неудовлетворенная жизнью госпожа Луганович, осознавшая, что ее жизнь безнадежно испорчена, стала лечиться от расстройства нервов.

Луганович получил новое назначение - должность пред­седателя окружного суда в одной из западных губерний. Предстояла неизбежная разлука. Доктора послали Анну Алексеевну в Крым, куда она решила отправиться одна накануне отъезда мужа к новому месту службы. За одно мгновение до третьего звонка поезда, когда Анна Алексеевна уже успела проститься с мужем и детьми, Алехин вбежал к ней в купе. «Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижа­лась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, - о, как мы были с ней не­счастны! - я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рас­суждать вовсе» 273.

Чеховский рассказ «О любви» был впервые напечатан в 1898 году в августовской книжке журнала «Русская мысль». Лишь на излете XIX столетия в среде русской интеллиген­ции сформировалось понятие о том, что любовь является высшей и самодостаточной ценностью, оправданной самим фактом своего существования. И хотя все понимали, что путь к достижению счастья не будет усыпан розами, готовность заплатить за обретение этого самого счастья высокую цену оказывалась сильнее как мелочных, сиюминутных расчетов, так и мещанской рассудительности. Русское образованное общество, принявшее не только завоевание, но и издержки сексуальной революции в России, уже было морально готово принять социальную революцию, трактуемую в то время исключительно как локомотив истории.

Однако следует помнить, что «хмурые люди» Чехова жили на полтора-два десятилетия раньше, чем герои горь-ковских пьес, когда плоды созидательной деятельности капитализма еще не были столь заметны. Чеховские герои были убеждены, что если Россия будет развиваться эволю­ционным путем, то пройдет каких-нибудь два-три столетия, и жизнь изменится. «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной» 274. Именно поэтому возникал столь понятный соблазн изменить жизнь единым махом — путем революционного насилия. Грядущее революционное насилие воспринималось как нечто высшее и более важное, «чем счастье или несчастье, грех или до­бродетель в их ходячем смысле». И те, кто на это насилие уповал, верили в способность революции ниспровергнуть существующий строй и весь уклад жизни, но предпочитали не задумываться над неизбежными издержками и неконтро­лируемыми последствиями любой революции. В этом была величайшая трагедия русской жизни. В конце XIX века перед жаждущей перемен русской интеллигенцией воз­никла реальная альтернатива: либо уход в революцию, либо уход в чистое искусство. И жена Мисаила Маша из повести «Моя жизнь» сформулировала эту мысль с предельной четкостью: «Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые! Если в самом деле хочешь быть полезен, то выходи из тесного круга обычной деятельности и старайся действовать сразу на массу! Нужна прежде всего шумная, энергичная проповедь. Почему искусство, например музыка, так живуче, так популярно и так сильно на самом деле? А по­тому, что музыкант или певец действует сразу на тысячи. Милое, милое искусство! — продолжала она, мечтательно глядя на небо. — Искусство дает крылья и уносит далеко-далеко! Кому надоела грязь, мелкие грошовые интересы, кто возмущен, оскорблен и негодует, тот может найти покой и удовлетворение только в прекрасном» 275. Именно по этому пути и пошли мирискусники во главе с Сергеем Павловичем Дягилевым.