Даниил Проэктор - Агрессия и катастрофа

II

Как мы говорили, уже в первые дни войны начало складываться то состояние, которое несколько позже стали называть "странной войной". Действительно, тут было много странного. Колоссальное напряжение политического кризиса последних августовских дней, когда в некоторых западных столицах начиналась паника в ожидании внезапного налета тысяч германских бомбардировщиков, достигло кульминационного пункта с объявлением войны Лондоном и Парижем. Но день шел за днем, и почти ничего не менялось. Фронты молчали, авиация практически бездействовала, и вскоре немецкие и французские солдаты, сначала с любопытством разглядывавшие друг друга из окопов на рейнском фронте, привыкли к такой "смешной войне" и занялись будничными делами, как в лагерях где-то глубоко в тылу. "Развесим наше белье на линии Зигфрида", - распевали французы шутливую песенку. "Стоит ли вам умирать за Данциг?" - вывешивали немцы над своими окопами плакаты под развеселую музыку.

Правда, девять французских дивизий с 9 по 12 сентября двинулись в демонстративное наступление на северо-восточном фронте. Но их задача оказалась более чем скромной: "войти в соприкосновение с предпольем немецкой оборонительной полосы". Никого в немецком лагере эта акция не побеспокоила, ничего не изменила. Вермахт сокрушал польский фронт, а западные союзники Польши ничем ей не помогали, фактически разорвав в клочья взятые обязательства о военной поддержке в случае германской агрессии. Странная, смешная война!

Она продолжалась восемь с лишним месяцев, вплоть до рассвета 10 мая 1940 г., когда яростное германское наступление взорвало удивительное безмолвие.

"Странная война" - особое социально-политическое явление, порожденное в конечном счете процессами общего кризиса капитализма. Его корни лежат в политике антикоммунизма, присущей обеим вступившим в войну группировкам империалистических государств.

Отметим самые главные из непосредственных причин, породивших "странную войну".

Во-первых, продолжение западными державами мюнхенского политического курса. Не отбрасывая в связи с очевидным провалом политику "умиротворения" Гитлера, а, наоборот, цепляясь за нее, "мюнхенские головы" из обеих западных столиц все еще рассчитывали на "всеохватывающее взаимопонимание" с Берлином, о котором так много говорилось перед войной. Когда вал германских дивизий катился на восток, существовал ли смысл задерживать его вблизи советских границ? Не двинется ли он и дальше? Ведь "речь мира", которую произнес фюрер, и совершенно ясное зондирование его эмиссарами англо-французской политики в духе возможного соглашения давали новый стимул мюнхенско-антисоветским тенденциям даже, казалось бы, в полностью изменившихся условиях.

"Мирные" сигналы из Берлина воскрешали давние надежды. Не будет ли генеральная программа нацизма, ориентированная на восток, именно сейчас воплощаться в реальность? И поскольку Польшу, как стали говорить на официальных совещаниях в Париже, "все равно не спасти", выжидание и бездействие стали считать высшим благом и проявлением государственной мудрости.

Во-вторых, открытое вступление в войну Франции тормозилось боязнью правящих кругов мощного роста левых сил в стране, их консолидации, повышения авторитета коммунистической партии, развития рабочего движения. По классовым мотивам казалось выгоднее, используя официальное состояние войны и "законы военного времени", нанести удар по левым силам, прежде всего по коммунистам, но, с другой стороны, не рисковать инициативой развязывания "действительной войны", чтобы не получить удара со стороны этих сил.

Прибавим, что сейчас на Западе существует мнение, согласно которому военная пассивность Франции в период "странной войны" объясняется либо оборонительным характером ее военной доктрины, либо, как мы уже говорили, неготовностью ее тяжелой артиллерии, либо слабостью противовоздушной обороны. Конечно, оборонительная доктрина, рожденная принесшей успех в 1914-1918 гг. стратегией экономической блокады Германии, в сочетании с позиционными формами борьбы висела старой, ржавой гирей на ногах французской армии. Но отнюдь не она и не другие моменты тактического порядка намертво приковали союзные дивизии к траншеям и казематам "линии Мажино". Дело в другом. "Лучше Гитлер, чем Народный фронт" - этот лозунг французской крайней реакции, пожалуй, гораздо выразительнее, чем всякие замысловатые оперативно-стратегические расчеты, объясняет бездействие союзных армий на перепаханной окопами, покрытой стальными башнями бункеров северо-восточной части французской земли.

Реакционная классовая стратегия с неумолимой твердостью и последовательностью диктовала проведение столь же реакционной военной стратегии.

В-третьих, военное бездействие Германии в период "странной войны" объяснялось причинами сугубо внешнеполитического характера, вытекающими из агрессивной программы нацизма. Коротко говоря, и здесь в полной мере "срабатывал" известный нам генеральный тезис политики Гитлера: "Все, что я делаю, направлено против России". Он предложил в октябре 1939 г. мир Англии и Франции, чтобы, поставив их перед фактом разгрома Польши, попытаться найти соглашению на антисоветской основе. Вся нацистская политика периода "странной войны", если рассматривать ее не с точки зрения крикливой пропаганды Геббельса, а по ее классовому существу, ориентировалась и сейчас прежде всего не против Запада, а против Советского Союза.

Приведем лишь один из многочисленных фактов. 18 марта 1940 г., т. е. за полтора месяца до вторжения во Францию, когда немецкие дивизии уже стояли наготове за "линией Зигфрида", Гитлер встретился на Бреннерском перевале со своим другом и соратником Муссолини.

Фюрер разъяснил партнеру концепцию своей политики на проходящей сейчас "относительно спокойной фазе войны". Он говорил не о войне с Францией и Англией, а о своем "союзе с Россией" и подчеркивал, что "только горькая нужда заставила его сойтись с этой страной". Он всегда хотел сотрудничать с Англией при условии, что "Англия не будет ограничивать Германии захват жизненного пространства, особенно на Востоке, и отдаст Германии ее колонии". Впрочем, подчеркнул Гитлер, он "выдвигал свои требования не в ультимативной форме, а лишь указывал на то невозможное состояние, когда нужно выпрашивать каждый фунт кофе или чая". Продолжая разглагольствовать насчет своей программы, он заявил, что "славянское московитство" является "опасностью для Германии" и представляет собой с точки зрения нацистского рейха "абсолютно враждебный мир"{158}.

Да, здесь нацистский главарь был недалек от истины, рассматривая ее, правда, с прямо противоположной стороны. Мир социализма и мир фашизма были принципиально несовместимы.