М. Бойцов - Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825

28 июня, когда окончательно совершилась эта великая перемена, был днем Петра и Павла, то есть государственным праздником, – отмечались именины как императора, так и великого князя. И хотя почти по всей империи его так и праздновали, но в Петербурге никто и не поминал о Петре, а богослужение было тем печальнее, что еще не знали, какой оборот примет дело. По крайней мере, в храмах иностранцев в первой половине дня, сразу после окончания проповеди стали принимать новую присягу. Уже тогда казалось более чем вероятным, что дела императрицы идут хорошо, а императора, напротив, скверно, тем более что о трусости последнего было известно. Она действительно помешала ему в нужный момент воспользоваться разнообразными средствами, которые могли бы помочь ему удержаться на престоле или же геройски умереть со шпагой в руке.

Занятным обстоятельством было то, что 28 и 29 июня многие знатные лица находились в Ораниенбауме и Петергофе при императоре, а их супруги – в Санкт-Петербурге при императрице, и наоборот: жены с императором, а их мужья – с императрицей. Но поскольку все случилось так, что эти люди в перемене правления не сыграли никакой роли, то никаких дальнейших последствий и не было. Разве что все те несколько дней одни опасались за судьбу других.

29 июня велено многим иностранцам появиться при дворе, чтобы засвидетельствовать почтение императрице. Все они охотно последовали этому приказу.

Ночью с 30 июня на 1 июля один то ли совершенно пьяный, то ли, я не знаю, подверженный фантазиям гусар поднял хотя и ложную, но страшную тревогу, закричав, что совсем уже рядом пруссаки. Этот дикий нелепый вздор привел в движение, поднял на ноги и поставил в ружье два гвардейских полка. Они не прежде успокоились и снова разошлись, чем когда императрица, специально из-за этого разбуженная, показалась им и дала заверения, что повода для беспокойства не существует.

2 июля по приглашению, полученному накануне, иностранные посланники посетили двор и принесли свои поздравления императрице.

3 июля после обеда императрица выехала на прогулку. Ее сопровождало несколько карет и отряд рейтар. Она выходила у нескольких церквей, прежде всего у Казанской, и совершала в них короткие молитвы. 4-го она присутствовала в крепостной церкви на службе за упокой души усопшей императрицы Елизаветы. 5-го она образовала особый корпус кавалергардов из 60 человек, шефом которого назначила генерал-аншефа, камергера и кавалера графа Гендрикова. 6-го оглашался новый манифест, в котором обстоятельно рассказывалось о причинах низложения императора, а 7-го были опубликованы еще два других. В первом из них императрица сообщала, что накануне вечером ей стало известно о смерти бывшего императора, а во втором извещала о своем желании принять помазание и корону в октябре в Москве.

Смерть бывшего императора – слишком заметное происшествие, чтобы я не описал его несколько подробнее и обстоятельнее. Но поскольку, начиная эти записки, я присягал на знамени истины, не следует на меня гневаться, если мое описание будет несколько отличаться от того, что содержится в приводимом ниже русском манифесте.

«Божиею милостию, Мы» Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская, и прочая, и прочая, и прочая.

Объявляем чрез сие всем верным подданным. В седьмый день после принятия Нашего Престола Всероссийского получили Мы известие, что бывший Император Петр Третий обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу Нашего Христианского и заповеди Святой, которою Мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств из того приключений, опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием. Но к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили Мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался. Чего ради Мы повелели тело его привезти в монастырь Невский для погребения в том же монастыре; а между тем всех верноподданных возбуждаем и увещеваем Нашим Императорским и Матерним Словом, дабы без злопамятствия всего прошедшего с телом его последнее учинили прощание и о спасении души его усердные к Богу приносили молитвы. Сие же бы нечаянное в смерти его Божие определение принимали за промысл его Божественный, который Он судьбами своими неисповедимыми Нам, Престолу Нашему и всему Отечеству строит путем, Его только Святой воле известным. Дан в Санкт-Петербурге, месяца июля 7 дня 1762 года.

Подлинный подписан собственною Ее Императорского Величества рукою тако: Екатерина. Печатан при Сенате в Санкт-Петербурге того ж 7 числа июля 1762 года [127].

Так гласил манифест, который велела опубликовать императрица. В какой степени приведенные в нем обстоятельства соответствуют истине или же, напротив, отклоняются от нее, будущие мои читатели смогут судить сами из последующего изложения.

Итак, я снова возвращаюсь в Ропшу, где оставил несчастного императора в печали о бедствиях, в которых оказался он сам и его голштинцы. Окно его комнаты было закрыто зелеными гардинами, так что снаружи ничего нельзя было разглядеть. Офицеры, сторожившие императора, не разрешали ему и выглядывать наружу, что он, впрочем, несколько раз тем не менее украдкой делал. Они вообще обращались с ним недостойно и грубо, за исключением одного лишь Алексея Григорьевича Орлова, который еще оказывал ему притворные любезности. Так, однажды вечером, спустя уже несколько дней после прибытия императора в Ропшу, он играл в карты с Орловым. Не имея денег, он попросил Орлова дать ему немного. Орлов достал из кошелька империал и вручил его императору, добавив, что тот может получать их столько, сколько ему потребуется. Император положил монету в карман и тотчас же спросил, нельзя ли ему немного погулять по саду, подышать свежим воздухом. Орлов ответил «да» и пошел вперед, как бы для того, чтобы открыть дверь, но при этом мигнул страже, и она тут же штыками загнала императора обратно в комнату. Это привело государя в такое возбуждение, что он проклял день своего рождения и час прибытия в Россию, а потом стал горько рыдать. При своем появлении в Ропше он уже был слаб и жалок. У него тотчас же прекратилось сварение пищи, обычно проявлявшееся по нескольку раз на дню, и его стали мучить почти непрерывные головные боли.

1 июля по ст. стилю в Санкт-Петербург прибыл курьер с известием, что император нездоров и требует своего придворного хирурга Людерса, а также своего мопса и скрипку. Согласно устному докладу о болезни императора Людерс выписал лекарства, но их не стали пересылать. Императрица стала уговаривать Людерса и даже велела ему отправиться к своему господину, с которым ему следовало обойтись самым наилучшим образом. Людерс же опасался оказаться в совместном с императором продолжительном заключении и потому некоторое время пребывал в нерешительности. Только 3 июля около полудня ему пришлось волей-неволей усесться с мопсом и скрипкой в скверную русскую повозку, в которой его и повезли самым спешным образом. Примерно в это же самое время император лишился последнего своего слуги – упоминавшегося камер-лакея Маслова. Все было так. Когда император немного задремал, этот человек вышел в сад подышать свежим воздухом. Не успел он там немного посидеть, как к нему подошли офицер и несколько солдат, которые тут же засунули его в закрытую русскую повозку. В ней его привезли в Санкт-Петербург и там выпустили на свободу. Людерс встретил его по дороге. Сразу после увоза этого слуги один принявший русскую веру швед из бывших лейб-компанцев – Швановиц, человек очень крупный и сильный, с помощью еще некоторых других людей жестоко задушил императора ружейным ремнем. О том, что этот несчастный государь умер именно такой смертью, свидетельствовал вид бездыханного тела, лицо у которого было черно, как это обычно бывает у висельников или задушенных. Удушение произошло вскоре после увоза Маслова – это следует из того, что как придворный хирург Людерс, так и отправленный в тот же день в Ропшу придворный хирург Паульсен застали императора, уже мертвым. Стоит заметить, что Паульсен поехал в Ропшу не с лекарствами, а с инструментами и предметами, необходимыми для вскрытия и бальзамирования мертвого тела, вследствие чего в Петербурге все точно знали, что именно там произошло.