Сергей Цветков - Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава

Росомоны/русы, в решающий час предавшие готов, навсегда остались для них «вероломным племенем», заклятыми врагами, заслуживающими позорной смерти. Давний счет готов к князьям «от рода русского» предопределил «жалкую судьбу» князя Игоря, который к тому же запятнал себя откровенным разбоем. «Мужа твоего убихом, бяше бо муж твой аки волк восхищая и грабя», — без обиняков заявили «древлянские» послы Ольге. В казни Игоря историческое возмездие сочеталось с сиюминутным торжеством справедливости — благодатная тема для героической народной поэзии.

Подробное изложение Повестью временных лет обстоятельств поражения князя Игоря под стенами Константинополя и его гибели в «Деревах» создало у историков впечатление, что Игорь представлен в летописи в образе «князя-неудачника» [194]. Однако, если этот образ и просматривается, то лишь в Лаврентьевском и Ипатьевском списках Повести временных лет, откуда по каким-то причинам оказались изъяты почти все триумфы Игоря, сохраненные Новгородской I летописью, — его победоносные походы на угличей и «древлян». Возможно, это обстоятельство объясняется влиянием византийской историографии, для которой действительно характерно принижение личности Игоря. Лев Диакон говорит о его «жалкой судьбе» и упоминает всего два эпизода Игоревой жизни: бегство «с десятком ладей» из-под Константинополя и катастрофу похода «на германцев», закончившегося гибелью князя.

Но восприятие образа Игоря древнерусскими людьми и древнерусским летописанием в целом было совершенно иное. Митрополит Иларион во второй трети XI в. говорил как о чем-то общеизвестном, что «старый Игорь» и сын его «славный Святослав... мужеством же и храбрством крепостию поминаются ныне и слывут». Для составителя Новгородской I летописи Игорь «бысть храбор и мудр». Это и есть подлинная характеристика Игоря, внятно и недвусмысленно высказанная нашими древними писателями, ибо противоположная его оценка («князь-неудачник») в древнерусских памятниках не встречается, и историки грешат против истины, беря на себя смелость сформулировать ее от лица древнерусских книжников.

И в самом деле, Игорь воюет с печенегами, расширяет границы Русской земли, «примучивая под дань» угличей и «древлян», и заключает престижный договор с «греческими царями» — где же тут «образ князя-неудачника», из чего можно вывести заключение о «недеятельности и немудрости» Игоря, как это делается сплошь и рядом?

Точно так же, обратившись к сказанию о древлянской дани, увидим не пришибленного постоянными несчастьями человека, а скорее чересчур самонадеянного воина, во всем полагающегося на свою силу и удачу. Конечно, разгром под стенами Константинополя в 941 г. — очевидный неуспех Игоря. Но в целом он предстает перед нами не большим неудачником, чем его прославленный наследник князь Святослав, которого в конечном счете также ожидали поражение и гибель. Ничего позорного и «жалкого» в такой смерти наши предки не видели. Владимир Мономах спрашивал Олега Святославича: «Дивно ли, что муж умер в полку [погиб на войне, в походе], так умирали и прежде наши прадеды». Летописцам не было никакой нужды выдумывать небывалые подвиги, чтобы прославить имя Игоря в потомстве.

Появление Ольги в качестве действующего лица русской истории напоминает молниеносный разящий прыжок тигрицы, доселе таившейся в лесной чаще. Энергия, решительность, отвага, коварство и расчетливая свирепость ее действий ужасают и завораживают одновременно. Эти пропитанные кровью страницы Повести временных лет лучше любых других аргументов убеждают в том, что за убийство своего мужа отомстила не старуха, в которую превратила Ольгу житийно-летописная традиция, а молодая, не достигшая и тридцати лет женщина.

Сказания о смерти Игоря и мести Ольги появились, по всей вероятности, в XI в. Причем сказание о смерти Игоря, похоже, сложилось несколькими десятилетиями раньше сюжета об Ольгиной мести, поскольку ему присуща большая географическая и терминологическая точность. Игорь отправляется в поход именно в «Дерева», которые во вводной части Повести временных лет отнесены к району Северного Причерноморья, а не в «Деревьскую землю», которую усмиряет Ольга и которая при последующем упоминании локализуется на правобережье Днепра, согласно пониманию этого топонима в XI—XII вв.

Во времена Нестора оба сказания уже составляли единый цикл, на что указывает их сюжетная преемственность и наличие в том и другом произведении одного и того же «антигероя» — князя Мала. К сожалению, оригинальный текст этого героического цикла безвозвратно утерян. В Повести временных лет мы имеем дело не с самим первоисточником, а с произвольным его пересказом, причем пересказом настолько небрежным, что можно говорить о непоправимой порче структуры и самого смысла всего произведения.

В летописной передаче сказания об Ольгиной мести текстуально-смысловые разрушения оригинала прослеживаются со всей очевидностью. Наглядное свидетельство сокращения летописцами первозданного текста сказания находится в Переславско-Суздальской летописи, которая сохранила фрагмент, не вошедший ни в какой другой список Повести временных лет, — так называемый «сон князя Мала»: «Князю же веселие творящу к браку, и сон часто зряше Мал князь: се бо пришед, Ольга даяше ему порты многоценны, червени вси, жемчугом иссаждены, и одеяла черны с зелеными узоры, и лодьи, в них же несеным быти, смолны».

Изъятие сна Мала из большинства летописных списков объясняется, по всей вероятности, вмешательством духовной цензуры XII—XIII вв. Языческая вера в «вещие» сны, в «сонное мечтание» противополагалась христианской духовной трезвенности. Изборник 1076 г. поучает: «Яко же емляи ся за стень и гоняй ветры, тако же емляи веру сном», то есть верить сну — то же самое, что верить видениям (теням, призракам) и дуновению ветра. Подлинно пророческий сон мог быть ниспослан только лицу, искушенному в духовной жизни, как правило монаху. Такое воззрение на сон ни в коей мере не было каноническим или ортодоксальным: оно целиком определялось историческими условиями — борьбой с языческими пережитками и тем исключительным по значимости местом, которое занимало монашество в православной (византийской и древнерусской) церкви. Средневековье, обожествлявшее свои сословно-кастовые перегородки, слишком часто забывало, что «Дух дышит, где хочет» [195].