Фёдор Раззаков - Жизнь замечательных времен. 1970-1974 гг. Время, события, люди

Не задумываясь, я поставил ее спиной к объективу, вручил листочек с текстом и сказал:

— Просто читай вслух. Ты не в кадре.

Я во все глаза глядел на будущего героя, надеясь увидеть что-то интересное. Но, по непонятной причине, парнишка зажался. Движения его стали скованными, голос охрип. Я был в отчаянии. Между тем, пока я занимался героем, Вера выучила свой текст и стала "подбрасывать" его с такой естественностью и легкостью, как будто он сию минуту рождался в ее голове. Я похвалил Веру и ввел ее в кадр — сначала бочком, а затем лицом к камере. Раскованность Веры объяснялась тем, что она мечтала о спортивной карьере, а не о кинематографической. Ей было наплевать.

Я задержал на девушке взгляд. А ведь она интереснее, чем я вначале думал. И попросил ее сыграть еще одну сцену. Она сыграла… Мне нравилась ее уверенность, но уверенность еще не талант. Сцена была и в самом деле очень трудная. Я включил камеру, совершенно не рассчитывая на успех.

Но, как только отняли хлопушку от лица актрисы, я понял, что сцена получится. На глазах у Веры были слезы. Горькие детские слезы. Что было удивительно, так это то, что плача Вера старалась улыбаться. Странный и трогательный эффект.

— У меня тоже так бывает, — говорила она. — Становится грустно-грустно. И кажется, никто тебе не нужен…

Когда она произнесла это "грустно-грустно", я вдруг почувствовал, что сердце мое сжалось и затрепетало.

"Какой момент!" — подумал я. Я даже не подозревал. Если эта девочка будет и в фильме так же играть, мы в полном порядке…"

Отсняв сцену, Нахапетов тут же побежал к редактору — той самой Нине Глаголевой — и радостно сообщил ей, что актрису на роль девушки Симы он нашел. "Ее зовут Вера Глаголева", — счастливо заявил он. "Ну что ж, фамилия мне нравится, — улыбнулась в ответ редактор. — А как у нее с талантом?" Нахапетов потянул редактора в просмотровый зал и показал только что отснятый кусок. Тут уж редактор окончательно капитулировала. И, глядя на счастливого режиссера, внезапно спросила: "Уж не влюбился ли ты?" Как в воду глядела — спустя год Родион Нахапетов и Вера Глаголева поженятся.

Продолжается визит Леонида Брежнева в Польшу. 20 июля намечалось выступление генсека на торжественном заседании, и врачи, присматривающие за ним — Косарев и Чазов, — попросили его поберечь свое здоровье и выдержать тот режим, который был обговорен перед поездкой. Однако Брежнев воспринял эти советы чрезвычайно враждебно. Ему вдруг показалось, что врачи уже списывают его со счетов, считают старым, с чем он согласиться категорически не хотел. А когда он узнал, что они сделали внушение его личной медсестре, которую он постоянно возил с собой, видимо, испытывая к ней романтическую привязанность, он вовсе озверел. Как пишет Е. Чазов, "в ответ была бурная реакция Брежнева в наш с Косаревым адрес с угрозами, криком, требованиями оставить его в покое. Косарев, который впервые присутствовал при такой реакции, побледнел и растерялся. Мне уже приходилось быть свидетелем подобных взрывов, связанных с болезнью, и я реагировал на них спокойнее.

Вечером, когда мы попытались встретиться с Брежневым, нам объявили, что он запретил пускать нас в свою резиденцию, которая находилась в 300 метрах от гостиницы, в которой мы жили. Без нас, вечером, Брежнев принял успокаивающие средства, полученные от кого-то из окружения, вероятнее всего от Н., которая оставалась с ним. Утром мы с трудом привели его в "божеский" вид. Что было дальше, описывает Э. Терек (1-й секретарь ЦК ПОРП. — Ф. Р.) в своих "Воспоминаниях", в которых Брежнев предстает как странный или невменяемый человек: "Мне больше, чем ему, было стыдно, когда Брежнев начал дирижировать залом, поющим "Интернационал".

Между тем младший брат генсека Яков Брежнев остался на родине. Практически каждые выходные он покидает Москву и уезжает пожить к своей дочери Любови в деревню, что расположена в нескольких километрах от Павловского-Посада. Дом, в котором летом жила дочь Якова вместе с младшим сыном, некогда принадлежал купцу, поставлявшему знаменитому фарфоровому заводчику Кузнецову краски, и выглядел знатно: снаружи украшен резными наличниками, представлявшими собой подлинные произведения искусства, внутри просторен и уютен. Инициатором покупки дома был сам Яков, который таким образом убивал двух зайцев: и дочь с семьей на лето пристраивал, и сам имел возможность выезжать за город. А эта деревня напоминала ему его родное Брежнево, где родились и выросли его предки, где проводили зимние каникулы они, дети (у Якова и Леонида была еще сестра Вера).

Деревенские довольно быстро прознали, кто поселился в доме бывшего купца, и с тех пор чуть ли не всей деревней высыпали на улицу, когда Яков приезжал из города. До этого Яков любил вместе с дочерью, нарядившись в шорты и майку, пойти с бидоном за молоком, сметаной и маслом. Но когда его инкогнито раскрыли, вынужден был облачиться в официальную одежду — брюки и рубашку. Не меньше хлопот доставляли ему и деревенские мужики, которые частенько наведывались к ним в дом и предлагали выпить за здоровье горячо любимого генсека и родной партии. Были и другие знаки внимания. Иной раз Любовь, выходя за ворота, обнаруживала корзину с грибами, ягодами, яйцами или банку с медом — этакие "подношения барину". Чтобы не обидеть деревенских, приходилось брать эти незатейливые подарки.

24 июля в Москве начался суд над двумя угонщиками самолета: 17-летними жителями столицы Жалниным и Бондаревым. Угон самолета они совершили 2 ноября 1973 года в паре еще с двумя сообщниками — Романовым и Никифоровым. Однако во время штурма самолета последние были убиты и отвечать перед законом предстали только двое угонщиков., Суд учел юный возраст террористов и то, что они целиком и полностью раскаялись в содеянном. На руку им сыграло и то, что никто из пассажиров не погиб — трое пассажиров и бортмеханик получили несмертельные ранения. В итоге 25 июля был оглашен приговор: Бондарев признан психически невменяемым и приговорен к отбытию наказания в психушке, Жалнин получил 10 лет без конфискации имущества плюс должен был возместить нанесенный ущерб в сумме 838 рублей.

Пятничным вечером 25 июля знаменитая певица Большого театра Галина Вишневская давала у себя дома прощальный ужин — завтра утром с двумя дочерьми она должна была вылететь на Запад, где их вот уже два месяца дожидался муж и отец Мстислав Ростропович (уехал 26 мая). Народу проститься пришло много, однако из певцов Большого театра пришел лишь один тенор — все остальные это мероприятие проигнорировали, видимо, опасаясь быть уличенными в связях с "отъезжанткой". Тенор пришел не один, а привел с собой знакомого генерала. Последний сразу пошел по всем комнатам, чувствуя себя как дома. Тенор засеменил следом за ним. Когда экскурсия была закончена, тенор спросил у хозяйки: