Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой

Стемнело, зажгли огни. Но, несмотря на общее утомление, заседание продолжалось без перерыва, в атмосфере непрекращающейся суматохи и неописуемого шума.

Оппозиция пользовалась всякой возможностью, чтобы не допустить до зачтения проекта. Большинство же, поддерживаемое королем, старалось его ускорить. Дело доходило до бурных эксцессов, слишком недостойных сейма. Были минуты, когда казалось, что вот-вот засверкают сабли и прольется кровь. Нарушался порядок прений, никто уже не слушал председателя, не обращал внимания на короля.

Перед окончанием заседания вернулся Подгорский, но его моментально выставили за дверь. Вдруг Карский заметил, что проект Подгорского не подписан. Оппозиция поспешила этим воспользоваться, и началась новая проволочка, новые сцены и новые схватки.

Король приказал его позвать. Он вошел боязливо и, под общие крики, подошел к трону, но, по странной случайности, на председательском столе не оказалось ни пера, ни чернил. Король подал ему свой карандаш, заставляя его подписать бумагу. Подгорский колебался мгновение, окинул налитыми кровью глазами возмущенные лица, выслушивая с видимым беспокойством свирепствовавшую бурю проклятий и ругательств, однако подписал и вернулся на свое место. Ему пришлось протискиваться между стоявшими в проходе оппозиционерами, и каждый отталкивал его с брезгливостью, плевал в него и осыпал ругательствами; хоры вторили, крича во всю глотку:

- Долой прохвоста! Изменник! Нельзя заседать с изменником! Заседание не действительно!

Подгорский в оскорбительном тоне потребовал от председателя защиты и вывода публики.

- Это вам здесь не место! - крикнул оскорблено Тышкевич.

Однако Подгорский остался, невзирая на бурю, бушевавшую над его головой, не слушая общего требования об удалении его из зала. Только по приказу короля он уступил. Ему помогали так усердно, что, распухший от пощечин, в разорванном костюме, он очутился в коридоре, где даже дворцовая прислуга не скупилась на резкие выражения своего презрения.

Заседание закончилось ничем в полночь.

Ничем закончилось и следующее заседание, 30 августа, и для того, чтобы придумать более действенное средство для принуждения оппозиционеров, король отложил заседание на два дня, до понедельника.

Анквич придумал план кампании против оппозиции, и целых два дня велись усиленные переговоры с Бухгольцем и Сиверсом. Ночью же с воскресенья на понедельник 2 сентября в городе уже чувствовалось лихорадочное волнение. Почти никто не спал.

Утром, когда взошло солнце, Гродно представлял картину завоеванного неприятелем города. Все русские части, стоявшие лагерем в окрестностях, заняли площади, улицы, проходы и общественные здания. Королевский замок принял вид крепости, в которой как будто делались приготовления для отражения приступа. Все доступы к замку, рвы, мосты, дворы, двери и даже окна заняли гренадеры. На площади была установлена батарея пушек, направленных жерлами на здание сейма, и при них канониры с зажженными фитилями, двуколки с амуницией и конные запряжки на положенной дистанции; драгуны - на флангах, а по периферии - казаки.

Так начинался памятный день 2 сентября 1793 года.

Около полудня грянула совсем уже невероятная весть: будто оппозиционеры составили заговор на жизнь короля, который должен быть приведен в исполнение во время заседания этого дня, и будто поэтому Сиверс был вынужден принять меры для охраны особы его величества.

Цареубийство! Якобинцы! Приемы французской революции!

Все общество содрогнулось от ужаса.

Выдумка была дьявольская, она была рассчитана на то, чтобы вызвать ненависть к оппозиционерам.

Последние приняли ее спокойно. Они, невзирая на препятствия, собрались на обед у Зелинского.

В столовой, выходившей окнами в какой-то тихий переулок, царило угрюмое молчанье. Скаржинский, согбенный под бременем забот, переходил взволнованно от окна к окну. Краснодембский спешно что-то записывал, Микорский покуривал трубку, скрывая в клубах дыма разгоряченное лицо, Шидловский читал последний номер "Гамбургской газеты", остальные же, человек пятнадцать, сидели за не убранным еще столом, попивая венгерское вино и перешептываясь друг с другом.

Вдруг Кимбар заговорил в шутку:

- Могут еще, чего доброго, всех нас арестовать и не допустить на сейм.

- Этого они не сделают, - у них не хватит кворума для голосования. Может с нами случиться нечто худшее. Это если какой-нибудь Подгорский, а то и сам граф Анквич объявят нас в сейме цареубийцами и потребуют суда...

- Где же доказательства? Где хоть малейшая тень правды? - заметил встревожено Гославский.

- В случае нужды Бухгольц подтвердит это под присягой. Что для пруссаков ложная присяга? Мало ли у них в этом опыта? Разве не готовы они на всякую подлость?

- Дело до этого не дойдет. Сегодня штыки добьются от сейма всякого решения, какое только потребуется Бухгольцу, - заметил печально Цемневский.

За окном послышался звон гуслей и слезливый голос старика нищего:

Ах ты, Потоцкий, воеводский сыне,

Продал ты Польшу и всю Украину...

Все присутствующие стали прислушиваться к словам песни, когда вошел Прозор.

- Слыхали? - заговорил он еще с порога. - У доминиканского монастыря заставили папского нунция вернуться, так как у него не было пропуска. Скандал, сам Сиверс поехал к нему извиняться.

- Ворон ворону глаз не выклюет! - проговорил вполголоса Шидловский.

- На чем же вы, господа, порешили? - спросил Прозор.

- Программа обычная: оппонировать, мешать и не допускать утверждения полномочий.

- А если большинство поставит на своем и трактат с Пруссией будет утвержден?

После непродолжительного молчания встал Микорский и проговорил:

- Мы будем оппонировать по каждому вопросу, лишь бы затянуть сейм как можно дольше.

- И оттянуть решение о сокращении армии хотя бы до нового года, прибавил Шидловский.

- Наше спасение я вижу только в том, чтобы переждать правление Екатерины. Другого пути спасения я не знаю. Если нам удастся переждать его - Польша будет спасена, - заявил Микорский.

Прозор, оставшись наедине с Зелинским, спросил его по секрету:

- Заремба уверял меня, что не все оппозиционеры принадлежат к заговору...

- Всего только пять человек. Не все верят в успех восстания...

Оба поехали в замок и, несмотря на то, что улицы были пустынны, вынуждены были ехать медленно, так как почти на каждом шагу приходилось предъявлять пропуска.

Прозор едва сдерживал возмущение.

- Господи, чтобы чужой солдат повелевал над нами! - стонал он, сжимая кулаки.

На пороге вестибюля стоял генерал Раутенфельд, а его адъютанты тщательно проверяли билеты каждого входящего... Все помещение сейма, кулуары, кабинеты, гауптвахта, коридоры и хоры были заняты гренадерами с примкнутыми на ружьях штыками.