Мэри Рено - Тезей (другой вариант перевода)

Мать проводила целые дни в его верхних покоях и появлялась лишь по делам хозяйства или ради обрядов или уходила отдыхать к себе - нас она почти не видела. Быть может, в паутине и в криках птиц ей попадались знамения смерти - кого это могло удивить в те дни?..

Акам снова вернулся из Эпидавра, но все-таки спал в священной роще каждую третью ночь; жрецы говорили, что еще не было знамения о его окончательном исцелении. Эпидавр сделал его серьезнее; он был так спокоен, что сам мог бы сойти за жреца... Дома он почти все время проводил с одним из дворцовых ремесленников, мастеря лиру; ему велели ее сделать в дар Аполлону. Но когда ему удавалось увязаться за братом - он следовал за Ипполитом словно тень. Было заметно, что Федре не нравилось когда они исчезали, но что я мог сказать малому? Сказать: "Ипполит старше тебя на четыре года: на те годы амазонки, когда твоя мать - дочь Миноса из тысячелетней династии царей ждала на Крите, пока у меня появится время для нее"?.. В его возрасте он мог понять это и сам.

Однажды я сказал ему другое:

- Ты должен побольше бывать с матерью, - говорю, - ведь ради тебя она проделала этот путь в такое скверное время.

Он, казалось, ушел в себя, потом очень серьезно ответил:

- Она ничего не имеет против, государь; она знает, что мне теперь лучше.

Так мог бы говорить взрослый, всё понимающий человек... Но и на самом деле - она никогда не спрашивала о нем, когда его не было рядом.

Я не привез с собой ни одной своей служанки - не потому, что не хотел, а ради приличия: как бы там ни было, пора было привести в порядок нашу семейную жизнь. Но по ночам всегда что-то случалось: головные боли, обмороки, дурные приметы, месячные... Давно прошли те времена, когда я с охотой отсылал женщин из ее спальни и проводил с ней ночь; но она никогда от этого не отказывалась до нынешнего года... А теперь - мне еще не было пятидесяти, и ни одна женщина не могла сказать, что я ее разочаровал, - но теперь я начал думать: "Старею, что ли?" От осенних туманов отсырела душа, беспрерывные дожди даже на охоту не выпускали... Запертый под крышей, я стал беспокоен - и уже собрался было вернуться в Афины, оставив Федру там, - но в тот самый вечер среди служанок в бане появилась новая миленькая девушка, пленница кого-то из придворных, умершего недавно. Было ясно, что ее слезы никогда не потревожат его тень. Царь Питфей прислал ее прислуживать мне, она сказала это с удовольствием и без запинки... А я видел его в тот день, - он вряд ли отличал день от ночи, - так что этот подарок пришел от моего сына.

Я подумал, он славный парень и желает мне добра... Однако, как раз этот случай казался странным, непохожим на него. Хоть я и оставил ту девушку у себя - и она мне понравилась, - но узнать, что вокруг все болтают, что я сплю один, - это было унизительно. Я ничего ему не сказал, считая, как и он, что говорить об этом не пристало; да и вообще мы теперь редко разговаривали. Его угрюмость не прошла, а стала еще заметнее... Это было хуже его прежних приступов транса, какая-то новая напасть; парень тосковал, я даже подумал бы, что он болен, если бы не видел, как он лазает по скалам, словно горный лев. Подавленное, измученное выражение, какое было у него в Афинах накануне отъезда, теперь почти не сходило с его лица; он худел, по утрам глаза у него были мрачные; пропадал целыми днями, никто не знал где... Слыша, как о нем спрашивают, я понял, что он пренебрегает даже делами царства: назначает время, забывает об этом и уезжает... Я часто видел со стен, как его колесница мчится по дороге в Эпидавр, словно на призовых скачках; он возвращался заляпанный грязью с головы до пят, но всё так же погруженный в свои невеселые мысли, - и едва вырывался из них, чтоб улыбнуться и поздороваться со мной. А иногда он уходил пешком, и я мог проследить его яркие волосы на тропе, что вела к Зевсову дубу и дальше. Мысленным взором я провожал его туда - за скалу с каменным глазом... Чего он искал? Его там встретят лучше, чем меня?

Однажды его неповоротливый паж поднялся ко мне и неуклюже спросил, не видел ли я его. Надо передать записку от царицы. Я предложил, чтобы он передал ее мне, и он отдал безо всякого. Он был простачок, быть может, а может и наоборот...

Табличка гласила: "Ты совсем оставил Тезея; забыл, что ли, что он твой гость? О себе я уж молчу. Ты обижаешь и оскорбляешь его. Чего ты боишься?"

Я сказал пажу, что улажу это сам, и пошел прямо к ней. Заговорил лишь, когда она осталась одна.

- Что это значит?! Что ты затеяла против Ипполита?.. Так ты держишь свое слово?

Я закончил спокойнее, чем начал, - увидел, что ей нехорошо: прижала руки к горлу, осела... Всё последнее время она хандрила, но наотрез отказывалась ехать в Эпидавр.

- Ладно, ладно, - говорю, - успокойся, я сам виноват. Я должен был знать, что вы никогда не уживетесь; мы оба это знаем, но что теперь толковать?.. Что было - было, и было давно, и она давно умерла... Ты приехала сюда повидать Акама и знаешь теперь, что он в порядке. Старик может помереть со дня на день; я не хочу приносить в дом раздора, в то время когда сыну придется принимать наследство. Через два дня я возвращаюсь в Афины, и ты едешь со мной.

Она мгновение поглядела на меня - и засмеялась; сначала тихий смех, потом громче, громче - и дикий, пронзительный хохот, без остановки, взахлеб... Я позвал ее женщин и ушел. Когда я только женился на ней - я и тогда знал, что она из дряхлого, прогнившего рода, подверженного всяким крайностям. Но мне приходилось думать о царстве...

Ипполита, как обычно, не было. Только к сумеркам он притащился домой, измотанный словно раб на полевых работах, в одежде, покрывшейся в лесу зелеными и бурыми пятнами... Учтивость приветствия не восполняла его пренебрежения ко мне в последнее время; но - помня, что ради меня он терпеливо сносит сварливость мачехи, - я не рассердился; и только сказал ему, что мы уезжаем.

Он начал говорить что-то, но запнулся и умолк. Потом встал на колени, приложил мою руку ко лбу и стоял так - так долго, что я велел ему встать. Он поднялся - очень медленно - и вдруг заплакал. И стоял неподвижно, тяжело дыша, а слезы беззвучно сбегали по щекам... Наконец невнятно сказал:

- Мне очень жаль, отец. Я не знаю, что это такое... Мне жаль, что ты уезжаешь... - Голос его прервался. - Прости меня.

Он поспешно ушел; обернувшись, я увидел, что Акам, который слонялся вокруг в надежде увидеть его, - в последнее время он часто отделывался от малыша и уходил один, - Акам с ужасом посмотрел ему вслед и кинулся бежать в другую сторону. Он слишком почитал своего брата, чтобы не испытать стыда, увидев как тот утратил мужество.

Прошли тот день я ночь и следующее утро... Не помню, как я убил всё это время, - это стерлось. Но незадолго до полудня я вышел в конюшню, чтобы проверить перед дорогой лошадей. Дождя не было, но небо закрывали серые тучи, и ветер, дувший с моря, был промозглым...