Иоэль Вейнберг - Человек в культуре древнего Ближнего Востока

Возможно, правильнее называть эти тексты «текстами древневосточной словесности», ибо, как отмечает С. С. Аверинцев, «осознав себя в качестве литературы и внутренне вычленившись из нелитературы, литература в некотором смысле впервые становится собой» [3, с. 209] в древней Греции. На древнем Ближнем Востоке словесность, равно как и изобразительное искусство, служила средством передачи не своей собственной информации, а иных сфер человеческой жизни. На втором этапе древневосточной истории словесность все больше приобретает очертания настоящей литературы, становится самостоятельной областью художественного творчества со свойственной именно ей информацией [56, I, с. 462], однако «родовые» ее признаки как словесности не исчезают. С этим, возможно, связана специфичность и значение жанра в древневосточной словесности, обладающего большей стабильностью, располагающего не только своим содержанием и назначением, но и своей более или менее постоянной средой создания и обращения [71, с. 42–51]. Возможно, есть доля истины в парадоксально звучащем утверждении, что в древности не сочинитель выбирал жанр, а жанр подбирал себе сочинителя. Следует отметить также широкое разнообразие жанров в древневосточной словесности — эпос, сказки и легенды, гадательные записи и заговоры, гимны богам и любовная лирика, пророчества и описания деяний царей, словари и пр. Эти тексты, начертанные на папирусе или на глиняных табличках, скапливались в частных домах, но главным образом в школьных, храмовых и дворцовых библиотеках.

Древневосточные тексты можно классифицировать также по составу и характеру их адресатов, но особенно их составителей. В этом плане они делятся на эзотерические, т. е. тайные, сокровенные, предназначенные для сравнительно узкого круга «посвященных», и на экзотерические, обращенные к широкой аудитории. Случается, что и в тех и в других текстах содержится одна и та же информация, примером тому могут служить два варианта ветхозаветного мифа сотворения человека:

Быт. 2. 7 (X–IX вв. до н. э.)

«И создал Йахве ’Элохим человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою».

Быт. 1. 26 (VI в. до н. э.)

«И сказал ’Элохим: сотворим человека по образу Нашему (и) по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, (и над зверями), и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле».

Разница между приведенными фрагментами очевидна: первый вариант содержит широко распространенный и общеизвестный на древнем Ближнем Востоке миф о сотворении человека из земли, а второй вариант излагает сложные представления о богоподобности человека, о его предназначении властелина природы. Эти расхождения едва ли объяснимы одной лишь разновременностью обоих текстов (хотя и это играет свою роль). Но главная причина, как представляется, в том, что первый вариант обращен к рядовому, массовому слушателю, а второй — к слушателям избранным, достаточно подготовленным к восприятию предложенных им сложных понятий.

Итак, избежать модернизации древней культуры Ближнего Востока, выявить ее специфические черты, порожденные создавшими эту культуру предпосылками, можно при условии привлечения широкого круга источников, анализа их особенностей, изучения культуры как многокомпонентной системы, пронизывающей весь социальный организм.

«В каждом общественном организме, — отмечает Н. С. Злобин, — развитие культуры определяется (помимо естественно возникших предпосылок), с одной стороны, предпосылками, созданными предшествующим историческим развитием (экономическим, социально-политическим, духовным), а с другой — обусловленными этими предпосылками социальной структурой и господствующими общественными отношениями, а также конкретным соотношением социальных сил» [50, с. 39–40]. Очевидная разнородность этих предпосылок, различающихся по существу (природные — социальные), по временным параметрам (принадлежащие историческому прошлому — действующие в настоящем), по специфическим проявлениям их социальной сущности, предполагает различия в направлении и степени их воздействия на развитие культуры, в том числе древневосточной культуры.

Человек, качественно обособившийся от природы, остается, однако, тесно связан с ней и не только генетически, но всей своей жизнью, особенно же материальным производством, человек постоянно и во все возрастающей степени нуждается в природе как в необходимой предпосылке своего существования. Сказанное отнюдь не следует понимать как признание тождества человека и природы, культуры и природы. Такое суждение было бы неправомерно, подобно столь же неправомерному (но распространенному) противопоставлению природы как естественного образования культуре как искусственно созданному продукту человеческой деятельности. В действительности культура не только отличается от природы, но и неотделима от нее, ибо «культура — это прежде всего человеческое отношение к природе, возникающее в ходе истории» [82, с. 107]. В системе человек — природа первичное начало представлено природой, которая поэтому воздействует на формирование культуры. Но как конкретно воздействие природы, древневосточной эколого-географической среды сказывается в формировании данной культуры?

В пустынях и полупустынях, как правило, и не было очагов, где возникали бы древневосточные общества, однако и пустыни оказывали свое воздействие. Преобладают же в этом регионе два типа эколого-географической среды: горы и плоскогорья и плодородные низменности больших рек, каждая со своими специфическими особенностями.

Отличительной особенностью эколого-географической среды долины Нила является определенная территориальная замкнутость: страну отгораживает от остального мира Ливийская пустыня на западе и Аравийская пустыня на востоке, пороги Нила на юге и Средиземное море на севере. Другая характерная черта — регулярность и постоянство природных процессов, проявляющихся в строгой периодичности разливов Нила, симметричность в ландшафте и климате, единообразие в фауне и флоре. Конечно, не следует напрямую объяснять специфичность древнеегипетской культуры перечисленными особенностями ее эколого-географической среды, но нельзя также игнорировать факт, что в древнеегипетской культуре, в отношении древнего египтянина к природе, обществу и самому себе обнаруживаются сущностные черты, созвучные с природой Нильской долины. Замкнутость страны находит свой аналог в резком противопоставлении своей Черной земли (Египта) и ее жителей, египтян, которые считаются людьми в полном смысле этого слова, чужим, Красным землям, обитатели которых не признаются обладающими всеми достоинствами человека. Например, в «Поучении гераклеопольского царя своему сыну Мерикара» (XXII в. до н. э.) сказано: «Подл азиат, плохо место, в котором он живет» [118, 1, с. 34]. Стабильность и регулярность жизненно важных природных процессов напоминает о себе и тем, что в шкале древнеегипетских ценностей одно из высших мест занимают устойчивость, незыблемость, долговечность, воплощенные, например, в бросающих вызов времени пирамидах. Именно поэтому древний египтянин воспринимал нарушение этой устойчивости и незыблемости как величайшую катастрофу, что в знаменитом «Речении Ипусера» (XVIII в. до н. э.) выражено броской и емкой формулой: «Воистину: земля перевернулась, подобно гончарному кругу». Свойственные природе Нильской долины единообразие и симметричность перекликаются с тем, что «древний египтянин обладал острым чувством симметрии и равновесия» [165, с. 42], столь отчетливо проявляющимся в строгой пропорциональности и соразмерности древнеегипетской скульптуры, в ее монументальном спокойствии.