Юрий Рябинин - Мистика московских кладбищ

Когда вернулся Димитрий с войском, он увидел вместо белокаменного своего стольного града с теремами и садами груды камней и тысячи изрубленных трупов на них. Князь велел всех их собрать и похоронить на холме над Москвой-рекой, о чем мы уже упоминали выше.

На месте Манежа во времена Димитрия Иоанновича был посад — предместье, пригород, по-нынешнему. Наверное, когда Москву обложили татары, какой-то русский воин не успел схорониться за кремлевскими стенами. Тогда, чтобы спасти оружие, он, как считают историки, спрятал свой меч в одной из посадских изб. А забрать его — если только не лишился живота от неверных? — по какой-то причине потом уже не смог: где там на пожарище чего найдешь? Так и пролежал его меч до самого 2004 года.

Но наконец, археологи достигли древнейшего культурного слоя. И что же они там обнаружили? — разумеется, то, к чему мы так долго подступаемся — православное кладбище. Самое раннее, как оказалось, в столице вне стен Кремля. Благодаря этой находке был сделан важный вывод: в глубокую старину на месте Манежа стояла какая-то церковь, о которой не сохранилось решительно никаких сведений, — когда построена, когда исчезла, как называлась? Но теперь доподлинно известно, что храм здесь был. Потому что, как мы знаем, хоронили новопреставленных в старину только при храме.

Археологи обнаружили под Манежем порядка сорока «костяков». Там же были найдены многочисленные предметы, захороненные вместе с умершими, — браслеты, перстни, ожерелья, другие украшения, в том числе изделия из серебра. Найденные останки были перезахоронены все в тех же Ракитках на Калужской дороге.

Но неверно думать, что приходские погосты в городах оказались неугодными лишь советской власти. Целенаправленное наступление на эти кладбища началось еще в эпоху Алексея Михайловича. «Тишайший» царь в 1657 году запретил хоронить при церквах в Кремле, — кстати, видимо, именно поэтому он распорядился расширять некоторые кладбища по слободам. А в 1723 году Петр Первый повелел своим указам «в Москве и других городах мертвых человеческих телес, кроме знатных персон, внутри градов не погребать, а погребать их на монастырях и при приходских церквах вне градов». Однако Петр Первый вскоре умер, и указ этот в силу не вступил. Хоронили «мертвые человеческие телеса» по-прежнему по всей Москве.

Но дело отца продолжила дочь — Елизавета Петровна. Государыне, любившей жить в Москве в одном из батюшкиных гнезд — в Головинском дворце на Яузе, часто приходилось по долгу службы бывать и в Кремле. И когда царица ездила из Немецкой слободы в Кремль и обратно и встречала по пути похороны, с ней делалось расстройство чувств. Поэтому в 1748 году она дала указ, чтобы по улицам от Кремля до Головинского дворца при церквах впредь умерших не хоронили, а самые кладбища полиции было велено ликвидировать вовсе, причем могилы сровнять с землей, а памятные камни употреблять в строительство. Это свидетельствует, что произвольная ликвидация кладбищ и использование памятников на нужды народного хозяйства отнюдь не большевистские нравы, как иногда говорят. Все это Россия знала еще в «просвещенном» столетии.

В первые месяцы после запрета погребать умерших в виду Елизаветы Петровны их хоронили в разных отдаленных от пути следования императрицы приходах. А спустя два года — в 1750-м — на окраине Москвы, вблизи Марьиной рощи, было устроено первое общегородское кладбище, которое стало называться по имени освященной на нем церкви св. Лазаря — Лазаревским. Причем, москвичи, привыкшие уже за много веков хоронить своих умерших лишь в родном приходе, практически возле дома, первое время всеми правдами и неправдами старались избежать отвозить любезного родственника куда-то за тридевять земель — в далекую Марьину рощу. И случалось, люди каким-то образом договаривались с приходским причтом манкировать новыми порядками и все-таки похоронить новопреставленного прихожанина на родной его Божией ниве. В результате епархиальное начальство вынуждено было обязать причетников под страхом сурового взыскания в приходах у себя умерших не хоронить.

Окончательно же в Москве перестали хоронить на приходских кладбищах с недоброй памяти 1771 года. В тот год, как говорили в народе, пролилась на землю чаша гнева Божия: Москву охватила невиданная по размаху эпидемия чумы. Большой знаток московской старины историк М. И. Пыляев писал, что чума тогда была занесена в Россию из Турции. В ту пору шла очередная русско-турецкая война, и коварный неприятель вполне мог применить бактериологическое оружие — занести каким-то образом в тыл русским моровую язву, как тогда называлась эта болезнь.

Мор в Москве принял такие масштабы, что власть отступилась противостоять ему. Сам московский главнокомандующий, победитель пруссаков при Кунерсдорфе, граф Петр Семенович Салтыков бежал в свою подмосковную. Москву тогда оцепили заставами, чтобы, если уж не удается побороть болезнь, то хотя бы не выпустить ее из города. М. И. Пыляев пишет: «Полицией было назначено на каждой большой дороге место, куда московским жителям позволялось приходить и закупать от сельских жителей все, в чем была надобность. Между покупщиками и продавцами были разложены большие огни и сделаны надолбы, и строго наблюдалось, чтобы городские жители до приезжих не дотрагивались и не смешивались вместе. Деньги же при передаче обмакивались в уксус». Увы, даже такие меры не локализовали чуму. Так, один мастеровой решил укрыться от напасти в деревне, откуда он был родом. Ему удалось как-то миновать все заставы и караулы на дорогах и счастливо добраться до родного дома. Но как же можно было приехать без подарка для любимой жены? Мастеровой привез ей кокошник, купленный в Москве по случаю. Вскоре вся деревня вымерла, — кокошник тот оказался зачумленным.

В самой же Москве в разгар эпидемии умирало до восьмисот человек в день. А всех горожан и посадских моровая язва за год с лишним истребила тогда до двухсот тысяч! М. И. Пыляев так описывает чуму в Москве: «Картина города была ужасающая — дома опустели, на улицах лежали непогребенные трупы, всюду слышались унылые погребальные звоны колоколов, вопли детей, покинутых родными…». Оставшиеся в живых жгли у себя во дворах навоз, чтобы этим едким дымом как-то оградиться от заразы. По городу разъезжали специально наряженные команды так называемых мортусов, которых обыватели боялись пуще самой чумы, и собирали трупы. Они длинными крючьями вытаскивали умерших из домов или подбирали их прямо на улице, грузили на телеги и вывозили на отведенные для погребений места.

Таких «чумных» захоронений за Камер-Коллежским валом тогда было устроено довольно много. Но лишь на некоторых из них продолжали хоронить и после чумы. Большинство же этих захоронений было заброшено. И впоследствии они вообще бесследно исчезли. Впрочем, это легко объясняется. До чумы Москва вполне обходилась одним большим общегородским Лазаревским кладбищем, а также монастырскими и некоторыми приходскими. После чумы население Москвы существенно уменьшилось, а общегородских кладбищ, подобных Лазаревскому, напротив, прибавилось. Поэтому, естественно, большинство из них, если не все, оказались не нужными, лишними. Городские власти оставили тогда для дальнейших погребений лишь несколько «чумных» кладбищ: православные Дорогомиловское, Ваганьковское, Миусское, Пятницкое, Калитниковское, Даниловское, старообрядческие Рогожское, Преображенское и иноверческие — Немецкое (Введенское) и Татарское. Эти кладбища, вместе с Лазаревским и Семеновским, оставались основными местами захоронений в Москве на протяжении без малого двух столетий, пока чрезмерно разросшаяся столица в 1930–60 годы не была опоясана вторым кольцом общегородских кладбищ. Они располагаются в основном вблизи нынешней МКАД. Это кладбища — Востряковское, Кузьминское, Николо-Архангельское, Хованское, Митинское, Домодедовское и другие.