Аполлон Коринфский - Народная Русь

Пытливый дух русского народа, ищущий себе удовлетворения вне охватывающей его трудовой обиход — пригибающейся к земле — жизни, недаром с давних времен задается вопросами о мироздании. Осматривается он вокруг себя, приглядывается-прислушивается ко всему, а неугомонная мысль ставит вопрос за вопросом: «От чего у нас зачался белый вольный свет? От чего у нас солнце красное? От чего у нас млад-светел месяц? От чего у нас звезды частыя? От чего у нас ночи темныя? От чего у нас зори утренни? От чего у нас ветры буйные? От чего у нас дробен дождёк?» И не только такими вопросами тревожит «мечта» этот мятущийся по земле и порывающийся к небу богатырски-могучий дух, — наряду с ними зарождаются в нем, вылетают на широкий светлорусский простор и такие, как:

Живет-трудится, в поте лица ест хлеб насущный пахарь-мечтатель, отдыхаючи за своей мечтою, — приглядывается к жизни. И все-то представляется сокровенным для его пытливого духа, — все, что ни остановит на себе его мысленный взор, парящий на трепетных крылах неясных, но все сильней и сильнее обуревающих его бессознательных исканий. То и дело проходят перед ним сны наяву. И не одна, а две жизни видятся в этих снах: две жизни, стоящих одна против другой — как два непримиримых врага, как два лютых зверя, привидевшиеся во сне Володумеру князю Володумеровичу «Голубиной Книги», — два зверя: один — «с той страны со восточной, а другой со страны с полуденной», — сбегавшиеся-бившиеся, одолеть один одного хотевшие. Народная мечта вложила в уста Давыда Евсеевича разгадку этого сна, являющуюся воплощением-олицетворением возвышенного взгляда народа-пахаря на свет и тьму и на грядущее торжество первого над последнею. Эта разгадка в то же самое время является и отражением взгляда, каким смотрит народная Русь на обступающую ее действительность. «Не два зверя собиралися, не два лютые собегалися», — гласит она: «это кривда с правдою соходилися, промежду собой бились, дралися; кривда правду одолеть хочет; правда кривду переспорила. Правда пошла на небеса, к самому Христу

Царю Небесному; а кривда пошла вся у нас по всей земле, по всей земле по свет-русской, по всему народу христианскому»… И вот, — продолжает народ-сказитель устами «перемудраго» царя: «от кривды земля всколебалася; от того народ весь возмущается, от кривды стал народ неправильный, неправильный стал, злопамятный: они друг друга обмануть хотят, друг друга поесть хотят. Кто будет кривдой жить, тот отчаянный от Господа; та душа не наследует себе царства небеснаго, а кто будет правдой жить, тот причаянный ко Господу, та душа и наследует себе царство небесное!»…

Общение с матерью-природой, неизменно поддерживающееся у нашего крестьянствующего народа, не могло не заронить в его стихийное сердце сыновней любви к ней. И пытливый дух русского мечтателя привык искать ответа на свои вековечные вопросы прежде всего в ней и в слиянии с ее вещим дыханием. Как русские языческие жрецы обращались к стихиям природы во всех смущавших их разум обстоятельствах, — вопрошали волны речные, вслушивались в шепот леса и шелест трав, вглядывались в пламя костров на земле и в мерцание звезд на небе, — так внимали голосам несказанным с шорохами безвестными и наши древние пустынножители, отрясавшие прах земных забот и удалявшиеся от соблазнов мира сего и удостаивавшиеся Божественного откровения. Их примеру следуют и современные народные мечтатели, сердцу которых любезна прекрасная мать-пустыня, открывающая им тайны бытия человеческого, загадочно-таинственного и не только для одних простодушных детей Матери-Сырой-Земли, трудящихся на ее груди по завету дедов-прадедов, но и для многодумных мудрецов, постигших всю глубину современной учености. Уединенное самоуглубление окрыляет прозорливостью и смущенную своей беспомощностью, чуткую к голосам природы, душу простеца-мечтателя, сына-внука-правнука отцов-дедов-прадедов, всю многотрудную жизнь свою проведших за сохою на родимой полосе.

У нас прекрасной мать-пустынею всегда являлись для взыскующих града небесного дремучие леса, открывавшие пытливому духу свои широкие объятия. В их зеленых стенах развертывалась перед мысленным взором отшельников необъятная книга природы, представлявшаяся в тоже самое время и книгою судьбы мира. Из лесных «пустыней» в глухие времена татарщины распространялся по Святой Руси немеркнущий свет веры Христовой; в них находили тихий приют великие подвижники русской Церкви, на именах которых — как на незыблемых устоях — зиждется ее слава. Большинство древних монастырей русских возникло из лесных скитов-«пустынек», в первобытном своем виде представлявших собою одну уединенную келью, сооруженную благочестивой рукою «Божьяго трудника», возгоревшегося подражанием отцам Церкви, оставившего дом свой и всех близких своих и пошедшего на подвиг во имя Распятого Учителя учителей земных.

Подврижнические в своем роде труды неутомимых собирателей памятников русского простонародного изустного творчества сохранили от забвения целый ряд песенных-стиховных сказаний, посвященных воспеванию неизреченных, по словам сказателей, красот матери-пустыни и возвеличению подвигов — труждавшихся в ней ради искания Бога-Истины. Их этих сказаний в первую голову идет особая цепь духовных стихов, на свой лад спевшихся, на свою стать сложившихся в словесности других, зарубежных, народов, про индийского царевича Иоасафа [80]. Этот последний — в своем обрусевшем виде — является прообразом русских пустынножителей, наособицу любезных вдумчивому взору искусившегося в книжном начетчестве пахаря-мечтателя. Подобно св. Алексею — человеку Божию — он, этот променявший престол на тишину пустыни царевич, прирос к пытливому русскому духу, предающемуся мечте, встосковавшейся на земле по небесном. Сказ стиховный о нем поется-сказывается во многом-множестве разносказов-разнопевов по всем уголкам неоглядной родины народа-сказателя — что служит лучшим свидетельством долговечности этого сказа, проникшего в сокровенные глубины открытого веянию правды сердца народного.

В одном из не свободных от примесей книжности разносказов, записанном в Нило-Сорской пустыни, ведется речь о том, как пришел в царский дом некий старец-пустырник, именующийся — при дальнейшем развитии повествования — Варлаамом, — как принес он с собою «прекрасный камень драгий». Обращается к нему младой Иоасаф-царевич с просьбою показать этот камень: «Я увижу и спознаю цену его!» — говорит он. Держит пустынник ответное слово царевичу: «Удобее можешь солнце взять рукою, а сего не можешь оценити во вся веки без конца! Когда ты возможешь небеса измерить, все моря и реки в горсти вместить, — и все против того — нет ничего!» Не удовлетворился таким ответом любознательный Иоасаф: — «О, купец премудрый!» — восклицает он: «Скажи мне всю тайну: как на свет явился, где ныне пребывает тот (камень)?» И вот — из уст старческих внемлет он более ясному слову о «прекрасном-прелюбезном» камне: — «Пречистая Дева родила сей Камень, положен во яслех, прежде всех явился пастухам. Он ныне пребывает выше звезд небесных: солнце со звездами, а земля с морями непрестанно славят (Его) Отца!» Сердцем, если не разумом, понял царевич, что это за дивный камень, постиг он все блаженство обладания сокровищем веры истинной и слезно стал просить Варлаама взять его с собою в пустыню. Ушел старец, не исполнил царевичевой просьбы; и встосковалась взалкавшая слияния со Христом душа Йоасафова: «Не хощу я пребьшати без старца; оставляю я царство, иду во пустыню, взыщу Варлаама, и я буду светозарен от него!» — И ничто уже не могло удержать от выполнения грядущего подвига: «Молю тебе, Боже!» — возговорил он: — «Пресладкий Иисусе! Даждь ми получити с Варлаамом жити всегда!..» На этом и кончается разносказ стиха, служащий как бы вступлением к другим, поющим-повествующим о самом подвиге царевича.