Аполлон Коринфский - Народная Русь

Земная жизнь представляется воображению народа-пахаря неоглядной нивою, по которой — сменяя одна другую — проходят толпы сеятелей. Засевают они распаханную предшественниками ниву, а сами все идут да идут вперед, скрываясь с глаз все надвигающихся новых сеятелей. Что посеет человек, то и пожнет: как проведет свою земную жизнь, такое и воздаяние получит сеятель жизненной нивы — «на том свете», за порогом смерти. «Сеешь живучи, жнешь умираючи!» — изрекает простодушная мудрость народная, проникновенным взором вглядывающаяся в повитую туманом неведения, манящую к себе и в то же самое время пугающую своей таинственностью даль, отверзающую для одних врата райского блаженства, а для других — открывающую муки ада. Многое-множество сказаний сложилось в народе про эту даль — сказаний, причудливой вязью переплетших христианские откровения с преданиями суеверной старины. Народное слово — этот чудодейный родник воды живой, сам собою выбивающийся из потаенных недр жизни — запечатлело в своей бездонной глубине сказания, отражающие в себе многовековую работу мятущейся, сбивающейся с прямых путей, но все же неуклонно-неизменно стремящейся к свету, затемняемой, но не затемненной, стихийной души тяжким житейским сумраком прозорливой.

«Жив Бог, жива душа — моя!» — в каком-то пророческом одушевлении восклицает русский народ-сказатель, для которого — по его же собственному изречению — живое слово неизмеримо дороже мертвой буквы. Смерть, представляющаяся мысленному взору людей иного духовного склада грозным чудищем, приводящим в ужас своим приближением, для истинно русского человека не так страшна. Преемственно связанный с духовной жизнью отошедших в иной мир родственных ему по крови и по мировоззрениям поколений — русский пахарь привык встречать смерть лицом к лицу, без чувства особого страха, благодаря тому, что в нем слишком живуче яркое, как весенний солнечный луч сознание, что это — лишь один шаг в загадочную область вечного бытия. «Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» — говорит он, смотря прямо в глаза роковой неизбежности, — хотя тут же и оговаривается, что: «На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь!» Нравственная смерть, смерть духа — не в пример страшнее для этого богатыря трудовой жизни, чем смерть, разрушающая тело. «Живому сердцу нет могилы!» — гласит живучая молвь народная, без крыльев перелетающая через леса дремучие, через горы толкучие, то взвивающаяся — в своем размахе — в лазурную высь поднебесную, то — в духовной тоске-истоме — припадающая к родимой груди Матери-Сырой-Земли.

Неизбежность смерти не повергает простодушного русского сеятеля жизни в уныние. Знает он и всякий час твердо помнит про то, что «от смерти не посторонишься», что нет ничего на свете «вернее смерти»; но не забывает и о том, что «прежде смерти не умрешь». Неизгладимо запечатлелась в нем вера сердца в предопределение, гласящая, что «каждому человеку своя судьба на роду написана». Смерть не страшна простецу-пахарю, как общее понятие; но в частности — он страшится смерти нечаянной, и одною из постоянных молитв его является молитва о том, чтобы «привел Бог помереть своей смертью»: — «Упаси Господь всякого человека умереть без покаяния!» — испуганно открещивается он от смерти «в одночасье». Смерть, по народному слову, у каждого стоит за плечами («за порогом» — по иному разносказу); но умереть вдали от родных, не выразив последней воли, не обдумав положения близких, остающихся в живых, и — главное — не покаявшись во грехах, — представляется в кругу обступающих смерть явлений единственным обстоятельством, устрашающим дух русского человека, который своею многовековой жизнью-борьбой доказал воочию всему миру, что он — не из робких. Русский человек всегда был сторонником семейных-родовых начал, — семьянин он и по самой природе своей. Потому-то и вылетело из его уст глубоко трогательное по существу изречение: «В семье и смерть — добро, на чужбине и жизнь — худо!» Родовой-общинный дух сказывается в другой, родственной с этою поговоркой: «На людях — и смерть красна!» Жизнь, не особенно балующая пахаря-сказателя своими ласками, нашептала ему немало таких, например, красных своею неумытной правдою крылатых слов, как: «Лучше смерть, нежели зол живот!», «Страхов много, а смерть одна!», «Не столько смертей, сколько скорбей!», «Горя много, а смерть одна!» и т. п. Удальство, порою смелое до дерзости, свойственное широкой душе, не любящей ничего недомолвленного-недоделанного, на полдороге никогда ни перед чем не останавливающейся, слышится в поговорке: «Смерть русскому человеку — свой брат!» Отсутствие страха перед этим «своим братом» и порождало изумлявших мир удальцов среди русских солдат, бравших неприступные города одной смелостью, орлами перелетывавших непроходимые горы, устилавших-мостивших путь своим братьям собственными костями. Стыд-позор для истинно русского человека — хуже смерти. Это чувство не вымерло на Руси со времен князя-язычника Святослава, обессмертившего себя обращенным к хороброй дружине словом: «Ляжем костьми! Мертвые срама не имуть!» В иных случаях смерть, в представлении русского народа, является даже благодетельницею: «Бога прогневишь — и смерти не даст!» — замечает по этому поводу непрестанно памятующая о смертном часе и «спасении души» народная молвь.

Общий-неизбежный удел человечества — смерть не властна над живым духом, воспринимаемым от поколения поколением. У русского народа эта преемственная связь поколений проявляется особенно ярко и наглядно в обычаях, приурочиваемых к поминовению усопших. Из затерявшихся во мраке миновавших веков языческих обрядов, объединенных с заменившими их обрядами христианскими, сложились эти обычаи, приросшие к сердцу народному. И не оторвать их от этого светлого любовью сердца никакой новизне, все сглаживающей-уравновешивающей в своем наступательном движении на пережитки седой старины. С незапамятных времен народная Русь окружала свой домашний очаг духами-покровителями, в которых превращались успокоенные смертью работники жизненной нивы. К ним обращалась она в старину со всеми своими печалями, не забываючи о них в радостные-светлые дни. Им приносил славянин-язычник домашние жертвы. Языческое почитание-обоготворение предков, растворясь в христианском отношении к умершим, вылилось в современное, сложившееся веками общение с покойниками. Целый ряд особых поминальных дней в году, окруженный пестрой изгородью обычаев, до сих пор — по доброму завету дедов-прадедов справляемых во всех уголках светлорусского простора неоглядного, слишком красноречиво говорит об этом трогательном, обвеянном дуновением нездешнего-несказанного общении. Простонародные поминальные обряды-обычаи в один голос свидетельствуют о том, что вера сердца в русском народе всегда берет верх над холодным, недоверчиво относящимся ко всему рассудком; а также и о том, что могучий дух кроткого пахаря-хлебороба не только не страшится, но и не знает себе смерти, — словно возрождаясь к новой и новой жизни при каждом любовном соприкосновении с приобщившимися к великим непостижимым тайнам загробного мира.