Сергей Соловьев - Император Александр I. Политика, дипломатия

Из Англии от Касльри те же внушения: «Первое, что заслуживает полного внимания императора, — это широкое и усиливающееся распространение революционного движения по Американскому и Европейскому континенту. Последние события в Мексике, Перу, Каракасе, Бразилии решили, что обе Америки увеличат каталог государств, управляемых на основании республиканском или демократическом. Тот же дух быстро распространяется и по Европе: Испания и Португалия испытывают те же волнения. Франция носится между противоположными видами и интересами, серьезно и, быть может, равно опасными для ее внутреннего спокойствия. Италия хотя на время и вырвана из когтей революционеров, однако сдерживается только австрийскими оккупационными войсками. Тот же дух глубоко проник в Грецию. Восстание в Европейской Турции в своей организации, целях, действиях и внешних отношениях ничем не отличается от движений в Испании, Португалии и Италии, кроме прибавочных затруднений, происходящих от связи восстания с безобразной системой турецкого управления, ненавистью к которому восстание прикрывает свое настоящее стремление, возбуждает интерес и таким образом достигает своей цели. Император должен видеть, что начало революционного потока — в Греции и оттуда распространяется по его южным областям в неразрывной связи с потоком, стремящимся из-за Атлантического океана, и я не сомневаюсь, что е. и. в. будет основывать свои действия на этом принципе, а не на местных видах политики. Принцип, на котором должно действовать британское правительство, есть принцип невмешательства, доведенный до последней крайности; но я уверен, что если бы то, что происходиттеперь в Греции, преимущественно в Морее, под влиянием иностранных искателей приключений, оказалось в какой-нибудь другой, соседней с Россией стране, то император стал бы действовать, как в Лайбахе, и никакой спор с турками не удержал бы его выставить сопротивление общему и более опасному врагу. Русская армия не может двинуться в Турцию против революционеров, как австрийская армия в Неаполитанское королевство, не столкнувшись враждебно и с турками, и с греками. Но если император не может уничтожить зла собственными средствами, то тем более он не должен мешать оттоманскому правительству в истреблении мятежа, который грозит и общему спокойствию, и его собственной власти. Сравнивая обе борющиеся стороны, мы видим, что Турция не представляет революционной опасности; греческое дело глубоко проникнуто ею и не может, по крайней мере теперь, быть отделено от нее. Русский император должен отстать от греческого дела как существенно революционного. Он должен скорее благоприятствовать, чем отвлекать оттоманское правительство от его уничтожения; должен смотреть на свое столкновение с Портой как на дело второстепенное, пока мятеж не будет укрощен».

Внушения из Австрии и Англии могли быть заподозрены. Но были внушения и из любимой страны. Бергасс, один из видных членов роялистской партии во Франции, сблизившийся с императором Александром по единству религиозного взгляда, писал ему: «Швейцария, которую волнуют, более чем когда-либо, искусные и неутомимые революционеры, требует теперь особенного внимания государей. Недавно здесь произошло соединение многих масонских лож самого дурного рода, где догмат народного господства, разрушающий всякую нравственность, всякое правительство и всякую религию, составляет первый член исповедания веры адептов. В Испании, как небезызвестно в. в-ству, солдатское восстание вспыхнуло благодаря французским революционерам и значительной сумме денег, отправленной одной из наших главных масонских лож. На предстоящем конгрессе не только должно заняться истреблением адской секты, грозящей цивилизованному миру, но и учения этой секты, ибо секта не истребится, если не докажется торжественно ложность ее учения. Чего хочет нечестивая секта, которую пора наконец уничтожить? Она хочет, чтоб на конгрессе, возвещенном с такой торжественностью и от которого зависит судьба общественного порядка, государи, сдержанные преувеличенными препятствиями и на самом деле ничтожными, если сравнить их с высокой обязанностью, возложенной на них Божеством, — чтоб государи запутались в сетях ложного благоразумия и представили изумленному миру зрелище своей нерешительности, тогда как люди с помыслами возвышенными ждут от них блестящего заявления могущества. Что читается в журналах защитников королевской власти? — что дело Фердинанда есть дело всех государей; что дело испанское есть дело всех народов, желающих сохранить у себя религию и нравственность; что есть высшее международное право — право обеспечивать себя от нравственной заразы, которая уже произвела в Европе такие опустошения. Почему либеральные журналы так пламенно желают, чтоб нам загражден был путь в Испанию? — потому, что они хорошо видят, что восстановление порядка в этой монархии нанесет их партии неизбежный удар; тогда как защитники королевской власти понимают, что уничтожить в Испании либеральную партию — значит приготовить ее будущее уничтожение и во Франции и ускорить минуту, когда общественный порядок найдет свои вечные основания».

При таких внушениях собрался Веронский конгресс.

Опасным состоянием всех трех южных полуостровов Европы должны были заняться государи, положившие съехаться на конгресс в Верону; но испанская революция составляла главную их заботу. Итальянская революция была прекращена австрийскими войсками; испанская могла быть прекращена только французскими, и император Александр уже давно указывал Франции на эту обязанность ее. Но согласится ли и сможет ли Франция сделать то в Испании, что сделала Австрия в Италии? Решение этого вопроса зависело от внутреннего состояния Франции, от положения и силы ее правительства.

Мы оставили Францию после Ахенского конгресса, когда правительство Людовика XVIII в борьбе с ультрароялистами оперлось на либералов, но тем самым подняло и враждебные себе партии, дало им возможность открытого действия. Положение умеренных либералов, приверженцев конституционной монархии Бурбонов, было самое затруднительное: они должны были защищать конституцию против ультрароялистов и защищать династию против враждебных ей партий, популяризировать и национализировать ее, представлять необходимой для конституционной свободы такую династию, которой глава был умирающий старик, а наследник — глава приверженцев старой Франции, глава ультрароялистов! Естественно, приверженцы конституции делились и тем обессиливали себя: одни из них, видя опасность от поднятия антидинастических партий, выбирали из двух зол, по их мнению, меньшее, требовали сближения с ультрароялистами, уступки им, не определяя, как далеко должно идти сближение, уступчивость, боясь этого определения, предчувствуя, что оно укажет им опасность или тщету их стремлений. Другие из двух зол также выбирали, по их мнению и отношениям, меньшее, требовали сближения с людьми революции и империи, уступчивости им, опять не определяя, как далеко должно идти сближение и уступчивость, боясь этого определения. Так, вследствие этого различия во взглядах и отношениях порознились два министра Людовика XVIII, Ришелье и Деказ, и первый должен был оставить министерство. Министерство Дессоля, самым видным членом которого был Деказ, указывало на торжество второго направления между приверженцами конституции, — торжество, которое условливалось и личным неограниченным влиянием Деказа на короля.