Б Рошфор - Невероятные приключения Фанфана-Тюльпана (Том 2)

Провинившаяся сотня безропотно сносила этот ритуал. Но обычно, когда гроза проносилась, все расслаблялись, не исключая и фон Штаубена, и в дальнейшем занятия проходили уже спокойнее. В этот же раз что-то не сработало: после "любезностей" Фанфана-Тюльпана тридцать сорвиголов с мрачным видом, явно что-то задумав, остались по стойке "смирно", хотя фон Штаубен пробормотал - "вольно!".

* - немецкие ругательства.

** - английские ругательства.

- Что произошло? - спросил Тюльпан у фон Штаубена. - Вы скомандовали "вольно", а они не выполнили приказ. Почему?

- Ах! - сказал фон Штаубен, - нравы америкнцев нельзя сравнить с прусскими, австралийскими, французскими. Солдатам этих наций вы говорите сделай то-то или то-то и они выполняют. Но этим, - и он указал на группу солдат, - необходимо пояснить - вот причина по которой вы должны сделать то-то. И только тогда они исполняют.

- Это не должно вас удивлять. Это привычка. Давать им разъяснения надлежащим образом требует их демократия. Это для них естественно.

- Я хочу научить их ползать по пластунски, - пояснил фон Штаубен, - на животе. Передвигаясь с ружьем у подбородка за счет движения локтей, толкаясь кончиками пальцев. Великолепная техника, позволяющая с наименьшим риском приближаться к врагу, не будучи мишенью, в отличии от героев-англичан - безумцев, бегущих перед батареями, в которых можно стрелять не целясь.

Он замолчал на миг, прежде чем продолжил:

- Естественно, что я объяснил им все преимущества этого передвижения... впрочем бросающиеся в глаза.

- И тогда?

Вместо ответа фон Штаубен показал взглядом Тюльпану на рыжего здоровяка: низкий лоб, ещё уменьшенный густыми бровями, сросшимися над курносым носом, тяжелый подбородок и глазки-кнопки составляли "премиленькую" физиономию. Eго лохмотья, изношенные больше всех, были и грязнее всех. Горацио Блейк, так его звали. Из всех вирджинских пройдох этот - наихудший. Он бахвалился тем, что записался ради возможности насиловать женщин - предпочтительнее англичанок, но не исключительно. Его специальность: драка, с ударами исподтишка, исключительно с честными и порядочными солдатами, состоявшими в дивизии Лафайета. Его облик, сила Геркулеса, большая бритва, размахивать которой он не опасался не только во время бритья, превращали его в самого сомнительного типа из всех. Штаубену не было нужды что-то объяснять. Тюльпан тотчас понял, причина недовольства - Горацио Блейк. Иначе остальные не стояли бы, замерев от страха.

- Господа, - спокойно сказал Тюльпан, подчеркнуто отвернувшись от Блейка, стоявшего с независимым видом, - господа, благодаря таланту мсье фон Штаубена, мы все достигли больших успехов. Когда весной вновь продолжиться война, мы будем к ней более готовы как в боевом плане, так и в плане личной безопасности. Тренировки в ползании по пластунски, которых от вас требуют, смогут оградить от огня противника. Я плохо понимаю причину вашего отказа. Считаю необходимым сказать, что, вернувшись в лагерь, генерал майор согласится со мной и не применит сурового наказания.

Он замолчал на мгновение, с беспокойством наблюдая за приближением тех, кто не участвовал в упражнениях и бесцельно слонялся по лагерю. Их количество увеличивалось с каждой минутой. При упоминании о наказании глухой ропот недовольства прошел по рядам стоящих по стойке "смирно" и все взоры, инстинктивно обратились к Горацио Блейку. Число зрителей все возрастало и Тюльпан сказал сам себе, что если не контролировать ситуацию, то общий эффект будет отрицательным и все созданное за последние недели рухнет в небытие из-за упрямства.

- Господа, - начал он, все ещё хитря, - если вы живете лучше, значительно лучше остальной армии, так это благодаря генерал-майору Лафайету. Генерал-майор вправе ожидать от вас примирения по столь смехотворному инциденту. Хорошо. Если вам плохо понятен смысл этого упражнения, мсье фон Штаубен разъяснит его ещё раз. Но вначале разойдитесь.

Строй солдат заволновался. Вновь взгляды устремились к Горацио Блейку, теперь уже вышедшему из строя. Но они не разошлись. Еще больше появилось зевак. Теперь уже это была настоящая толпа, где боролись за место в первых рядах и откуда, когда стало очевидно, что строй не повинуется, пошел полуудивленный, полусаркастический ропот. В этот момент и крикнул какой-то шутник: "-Говорите громче, сержант, вы же видите, что они глуховаты..." Все общим смехом отозвались на остроту, а другой прогорланил, усиливая веселье:

- А не пропеть ли им колыбельную, сержант?

- Это Блейк запретил им расходится, - сказал фон Штаубен, - я спрашиваю себя почему? - Он побледнел, еще больше и не переставал похлопывать своим коротким стеком по грязным сапогам.

- Блейк хочет таким образом утвердить себя, - сказал Тюльпан, подходя к типу преступного вида. - Он будто бы испугался, как водится, а эти господа достаточно понятливы, чтобы ошибиться.

Говорил он достаточно громко, резким тоном, и подойдя вплотную к Блейку, бывшему выше его на полторы головы, бросил в наступившей драматической тишине, разрываемой карканьем ворон над заснеженными деревьями:

- Вы вольны это сделать Блейк! Вы вольны уподобиться шуту, мне безразлично! Но не в служебное время. И не в строю. Вы не имеете права никому приказывать, никому, вы меня слышите! Вы это сделали! Отлично! Восемь суток карцера. - И, повернувшись тотчас к фон Штаубену: - Что он им сказал, заставив прекратить занятия?

- Что ребята из Вирджинии не должны зарываться носом в дерьмо на забаву тупого француза, - бросил тяжелый вульгарный голос, голос не фон Штаубена, а Горация Блейка. В невообразимом насмешливом шуме, сопровождавшем это заявление, прорезался визгливый голос инспектора.

- Я не француз, а немец.

И тотчас же Горацио Блек громогласно смеясь воскликнул:

- Я говорю не о тебе, моя цыпочка, и а о мусье Лафийете*.

Слово вызвало новый взрыв веселья, но этим словом была "моя цыпочка", адресованная фон Штаубену, а не насмешливая деформация фамилии Лафайета, тем более, что вирджинцы не знали французского, как и сам Блейк, следовательно, его оскорбление было неумышленным. Но Тюльпан уже не мог спокойно считать его непреднамеренным и не затрагивающим чести шефа. Как бы то ни было, генерал-майору только что нанесли оскорбление на виду у трети армии, что больше всего задевало Тюльпана, а если все дело свести к мятежу, то поведение Тюльпана объяснимо и законно: он ударил здоровяка кулаком в глотку.

Ярость вдохновляла. Шовинизм и паническое чувство, что не сведи он счеты с Горацио Блейком публично, будет покончено с авторитетом и его, и фон Штаубена, и Лафайета, а превыше всего престижем Франции, овладело Тюльпаном. Долго говорили в хижинах Вирджинии об этой битве под свинцовым небом Вэлли Форж февральским днем 1778 года, с тысячью зрителей тотчас же заключивших пари на этих Давида и Голиафа. Кто-то просил тишины, чтобы лучше слышать звук ударов. Во имя исторической правды нужно сказать, что для спорящих Тюльпан не был фаворитом. Его метр семьдесят один и шестьдесят шесть килограммов не выдерживали конкуренции с Горацио Блейком, имевшим метр девяносто пять и сто кило без жира. Голова Блейка оказалась тверже дуба и после первого прямого удара Тюльпан подумал: "Черт! Я разобью себе пальцы." Второй тур оказался ещё более болезненным, ибо он сам получил удар, по счастливой случайности не в голову, ибо оказался бы в нокауте, а под ложечку, поваливший его на землю. Лишь мысль о Франции не дала ему умереть. Слава Богу, он думал о Франции! Это поддержало его в море небытия, где он пробыл секунды три, помогло перевести дыхание, выблевать и устремило в нападение, словно с катапульты. Гром аплодисментов приветствовал его удар, подобный пушечному, - а ядром служила голова - нанесенный в монументальные челюсти Блека, заставивший того неосторожно согнуться, как бы в попытке раздавить комара, а вместо этого полететь вверх тормашками.