Юрий Мухин - Неизвестный Берия. За что его оклеветали?

На похоронах Берия говорил после Маленкова перед Молотовым. В речах Маленкова и Молотова во всех случаях, где по смыслу нельзя было обойтись без правительства, они, как и полагается, упоминали его только вместе с партией, и только после партии: «Коммунистическая партия Советского Союза, Советское Правительство считают, что самой…», «Коммунистическая партия, Советское Правительство стоят на том, что…», «Мы должны еще теснее сплотиться вокруг Центрального Комитета нашей партии, вокруг Советского Правительства». И, разумеется, ни тот, ни другой не упомянули о Конституции, которая тогда официально называлась по имени своего автора – Сталина.

Берия в общих местах тоже говорил о партии и правительстве, но когда дошел до знакового места, до сути речи, до того, как страна будет жить без Сталина, то Берия резко поменял акценты: «Рабочие, колхозное крестьянство, интеллигенция нашей страны могут работать спокойно и уверенно, зная, что Советское Правительство будет заботливо и неустанно охранять их права, записанные в Сталинской Конституции». Для партийных чиновников это был удар током – Берия вознамерился вести страну дальше без партии, т. е. без них, – он обещает народу беречь его права, которые дают народу не они – партийные чиновники, а какая-то там Конституция?!

Когда он окончил речь и отошел от микрофона, то оказался рядом с Микояном. Тот, прищурившись, вполголоса произнес.

– В твоей речи есть место, чтобы гарантировать каждому гражданину права и свободы, предусмотренные Конституцией. Это и в речи простого оратора не пустая фраза, а в речи министра внутренних дел – это программа действий. Собираешься ее выполнять?

– Выполню! – Берия в упор взглянул в глаза Микояну.

Микоян отвел глаза.

Вскрытие тела Сталина опасений у Хрущева не вызвало – никто не искал в теле ядов, да и тело спешили бальзамировать, чтобы выставить его для прощания. Все судят людей по себе, и Хрущев, люто ненавидевший Сталина, полагал, что прощаться со Сталиным придут только те, кому по должности полагалось это делать, – Никита не представлял размера народной любви к вождю. Вообще-то, московская милиция, дважды в год организующая миллионные шествия москвичей на 1-е Мая и 7-е Ноября, имела огромный опыт в проведении подобных мероприятий, но и она недоучла того, что произошло.

В стране остановилась работа предприятий и прекратилась учеба в учебных заведениях, массы бросились на вокзалы в надежде добраться до Москвы. Власти выпустили из рук контроль за ситуацией, и Москва оказалась переполнена людьми, рвавшимися в Октябрьский зал, в котором было выставлено для прощания тело Сталина. Возникла давка, в которой погибло много народа, поскольку никто не ожидал такого скопления людей. И только через сутки порядок был наведен, в основном за счет того, что все подъезды к Москве и вся Москва была перекрыта кордонами, и к прощанию со Сталиным допускали только организованные делегации.

Скорбел весь мир, и даже враги Сталина, из тех, кто не потерял благородства, вынуждены были сказать о том, кого потеряло человечество. Будущий президент Франции Шарль де Голль, яростный противник коммунизма, в интервью на смерть Сталина сказал: «Сталин имел колоссальный авторитет, и не только в России. Он умел «приручать» своих врагов, не паниковать при проигрыше и не наслаждаться победами. А побед у него было больше, чем поражений…».

Это перепугало Президиум ЦК – партийные чиновники хотели, чтобы народ и мир как можно быстрее забыл бы о Сталине и, главное, о его передаче власти в СССР от партии Советам. Поэтому уже 10 марта Президиум собрался с единственным вопросом – как реагировать на это всемирное преклонение перед Сталиным. Маленков высказал общее мнение: «Считаем обязательным прекратить политику культа личности…» – а Хрущеву поручалось установить строгую цензуру и следить за материалами о Сталине на стадии подготовки к публикации. Уже к концу марта имя вождя практически перестало упоминаться в печати Советского Союза.

Все это не укрылось от Берии, но у него пока не было ни сил, ни времени противостоять упорному возвращению себе власти партийным чиновничеством.

Помимо огромного добавившегося объема работ, связанных с объединением МГБ и МВД, у Берии резко увеличился объем работ в Правительстве. Маленков не знал, как решать те вопросы, которые Сталин решал лично сам, и Маленков постоянно собирал совещания Совета Министров, постоянно отсылал вопросы для решения в Президиум, где сам же их и обсуждал, но уже с новыми участниками, – рабочее время уходило бездарно, а решений не было! Верхушка СССР как бы обмякла и расслабилась – никто не хотел лишних проблем и тревог, никто не хотел дополнительной работы и взятия на себя ответственности за государственные решения. Берия с удивлением отметил, что он, по сути, остался единственным генератором идей, а остальные только критиковали его и раздражались тем, что от идей Берии возникают лишние тревоги и хлопоты. Кое-что, сделать все же удавалось, но меньше, чем это было бы сделано при Сталине.

По крупным вопросам умственно зажиревших чиновников невозможно было сдвинуть с места. По сообщениям из ГДР, там назревал мятеж.

– Поймите, товарищи, – убеждал Берия Президиум, – ни нам, ни Коммунизму проводимая нами насильственная социализация немцев в ГДР ничего не дает и только вредит. Американцы по плану Маршалла вкачивают в ФРГ огромные средства – гораздо больше, чем в Англию или Францию. За счет этого материальный уровень жизни в ФРГ гораздо выше, чем в ГДР, и это компрометирует социализм. Немцы из ГДР бегут в ФРГ, убежало уже около полумиллиона человек. В ГДР назревает мятеж, мы его подавим, но от этого наш авторитет у немцев еще больше упадет – нас будут сравнивать с фашистами.

– Что ты предлагаешь конкретно? – раздраженно спросил Молотов, который был министром иностранных дел и считал такие вопросы своими, а не Берия.

– Надо немедленно выступить с идеей объединить ФРГ и ГДР…

– Как?! Прекратить строительство социализма в ГДР? Предать дело Ленина? – перебил Берию Маленков.

– При чем тут Ленин? Когда было нужно, Ленин отдал и Польшу, и Финляндию! Раз мы выступим с идеей объединения Германии, то у нас будет инициатива – немцы нас будут считать отцами объединенной Германии, а мы потребуем обязательным условием нейтралитет новой Германии и соответствующего статуса коммунистов в ней! Если мы будем медлить, то американцы вовлекут ФРГ в НАТО, а немцы – это чуть ли не вся Европа. Зачем нам такие враги?

– Мы не можем предать дело Коммунизма в Германии, – тупо твердили члены Президиума, надеясь, что с ГДР дело само собой как-нибудь устроится.