Вениамин Рудов - Вьюга

Вениамин Семенович Рудов

Вьюга

Документальная повесть

Автор этой книги - бывший пограничник, в течение многих лет (1936-1962) нес службу на различных участках рубежей нашей Родины. Его книгу составили роман "Черная Ганьча": о буднях советских пограничников, о боевых делах солдат и офицеров, о крепкой солдатской дружбе и личной жизни командного состава; документальные повести "Последний зов" и "Вьюга" также посвящены славным пограничникам.

Семена я увидел вдруг, неожиданно, когда "газик", взвихрив за собой снежную пыль и распугав синиц на ближайшей рябине, выскочил на обледенелый подъем и промчался через ворота в узенький дворик заставы.

В шапке-ушанке и полушубке Семен стоял на насыпном квадратном холме, обратив взгляд к границе, и глядел с высоты в размытые белой мглой очертания горизонта. Было тихо и сумрачно, близился вечер. За проволочным забором тонули в снегу купины ежевики, едва угадывалась дальняя вышка, да чуть темнел узенький клин сосняка между заставой и линией связи.

Все было знакомо, будто никогда я отсюда не уезжал, словно не пролегло между этой и предыдущей встречами долгих семнадцати лет. Все было как прежде. Только Семен раньше находился в Поторице, недалеко от Сокаля. Теперь перебрался ближе к границе.

Желание написать о Семене Пустельникове во мне зрело давно, еще с той неблизкой теперь поры, когда я, офицер-пограничник, приезжал на заставу, носящую его имя. Тогда ею командовал капитан Охримчук, человек редкой выдержки и спокойствия. Участок здесь был очень активным, редкий день обходился без тревоги и поисков. Всякий раз, приезжая сюда, слышал повторяющееся на боевых расчетах изо дня в день:

- На охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик назначаю Героя Советского Союза ефрейтора Семена Пустельникова...

Список неизменно начинался с него - для всех нас Семен продолжал находиться в строю, вместе с нами нес нелегкую службу: ходил в дозоры, лежал в секрете, преследовал убегающих нарушителей, чистил оружие - он жил, как все мы. И, как живому, капитан Охримчук ему ежедневно отдавал боевой приказ на охрану границы.

Но когда называли его фамилию, откликался другой. В длинном коридоре становилось слышным дыхание строя.

Над обелиском зажгли электрический свет. Падал редкий снежок. Подмораживало. В белом безмолвии на кургане, обсаженном по углам плакучими ивами, слегка припорошенный снегом, возвышался Семен. Были сказочно красивы в зимнем убранстве четыре старые ивы. К подножию кургана вели две прорытые в толще снега траншеи.

Открылась дверь, с крыльца к обелиску по скрипучему снегу прошли два вооруженных солдата, постояли в минуте молчания и отправились на границу. В тишине долго слышались их размеренные шаги. Потом, через несколько минут, у кургана застыл в молчании возвратившийся со службы наряд - каждый солдат, отправляясь на службу или возвращаясь с нее, замирал у обелиска.

Вечером я перезнакомился с солдатами и с сержантами. Кроме одного русского и двух украинцев, все они оказались земляками Пустельникова, белорусами. Привычно звучали фамилии - Якимович, Гарустович, Хуцкий, Завадский, Миклошевский... Отличные, воспитанные хлопцы, с развитым чувством ответственности и долга, они дотошно выспрашивали, что я намерен писать о Пустельникове - повесть или рассказ. Кто-то сказал, что хорошо бы написать документальную повесть, ничего не приукрашивая и не выдумывая.

Ребят нетрудно было понять: за два года службы они прониклись величием подвига Семена Пустельникова и потому так ревниво относились ко всему, что связано с его именем, с памятью о нем.

...Среди ночи вдруг грянул марш, послышались голоса, топот ног, захлопали двери. Часы показывали половину четвертого. Было 23 декабря 1973 года. Все громче звучал марш, все сильнее нарастал гул голосов. И вдруг все стихло, как оборвалось под чьей-то властной рукой. Одеваясь, я выглянул в окно. В траншее перед Семеном застыл в минуте молчания пограничник, одетый в шинель и шапку-ушанку, а несколько поодаль молча стояли солдаты в одних кителях.

В эту предутреннюю рань провожали домой, на Оршанщину, младшего сержанта Олега Медведского. В его честь играли марш, звенели песни, нарушился строгий ритм заставской жизни. Проводить Медведского пришел начальник заставы, прибежал прапорщик Шинкарев, который еще спать не ложился. И странно, Олег, вчера еще такой уверенный в себе младший командир, без конца говоривший о том, что дома его ждут с нетерпением, что сам он, конечно же, рвется туда, сегодня как-то вдруг сник, загрустил; куда делась недавняя радость?

Потом на заставе установилась привычная тишина.

- Не люблю расставаний, - признался мне лейтенант, когда мы остались вдвоем в натопленной канцелярии.

Объяснять причину он не стал, да и нужды в этом не было. На границе, как нигде в другом месте, люди привыкают друг к другу, здесь все становится общим - и горести, если они случаются, и радости, и тревоги, и постоянное ожидание...

Леня Миклошевский, повар заставы, принес в синем эмалированном чайнике горячего чая, стаканы, поставил на приставной столик и сразу ушел. Стаканов он принес три. Вскоре пришел Шинкарев. Мы пили черный, как экстракт шиповника, чай, пили молча - еще не успела улечься взволнованность после проводов. Правда, судя по лицу Шинкарева, ему очень хотелось что-то сказать, но "для солидности" он себя сдерживал. Был он молод, звание прапорщика ему присвоили недавно, и недавно же он женился. О жене говорил: "Моя супруга...", по телефону обращался к ней: "Слушай, начальник штаба...", с солдатами держался с напускной строгостью. В общем, вел себя так, как положено в двадцать с небольшим.

Застава полнилась глухими шумами. Шинкарев успел себе налить второй стакан, отпить глоток, выбежать из канцелярии и возвратиться назад, а мы все еще допивали по первому, поглядывали на оттаивавшие оконные стекла, - видно, на улице потеплело.

А прапорщику не сиделось на месте. Решительно отодвинув стакан с недопитым чаем, поднялся, снова выбежал в коридор, с кем-то перебросился несколькими словами и вернулся назад. С него слетела напускная солидность, он стал похож на подростка, которому не терпится рассказать важную новость. Так оказалось на самом деле.

- В Червонограде живет бывший начальник заставы! - выпалил он одним духом, и глаза у него заблестели.

- Какой начальник? - не понял Жеглей.

- Тот самый, Козленков!

- И что? - снова спросил Жеглей. Но тут же сам взволновался. - Именно тот?

- Другого не было. При нем Семен... - Слово "погиб" Шинкарев проглотил.

...До Червонограда было недалеко. Мы с Шинкаревым, дождавшись утра, покатили в город. Опять валил крупный снег, над головой висела сизая мгла, стелился дым над домами поселка - к непогоде. А на душе было радостно оттого, что нашелся живой очевидец давно отзвучавшего боя и с Червонограда, со встречи с бывшим начальником пограничной заставы лейтенантом Козленковым, начнется документальная повесть, которую просили написать солдаты заставы имени Семена Пустельникова.