В Сафонов - Дорога на простор

- Алтын-гору вспомнил? Все ищешь?

- Ты поучал: отдыху не знай, дыханья не переводи, ногам не давай отяжелеть в покое.

- Ищи. Это хорошо. Ты легкий и легко тебе. Где прибьет других долу, тебя сорвет, вскинет, и цел выйдешь. - Тихо усмехнулся: - А до бабы слаб. Богатырем не станешь, на волос не вытянешь...

Заговорил медленно, как бы самому себе, не Ильину:

- Мне же иное. Один я. Всю жизнь прожил - и вот один остался. Кто есть Матвейка Мещеряк? И смел и зол - да на бесптичье атаман. Тебя люблю. А сердцем не атамануют. И тебе никогда не атамановать. За то, может, и люблю. Вижу в тебе, чему воли в себе не давал я: люди на мне, их вел, за них ответ держу.

Смолк. Ильин спросил:

- Годов сколько тебе, атаман?

- Седина на темени? А был черен! "Дети и дети детей увидят седую голову". - Опять чуть слышно усмехнулся. - То шайтанщик на Чандырском городке. "До Пелыма, - сказал, - дойдешь, назад поворотишь". Брюхо вспорол...

- Как могло то быть?

- Было. Руду хотеньем унял - только пригоршню наточил.

- Хотеньем? Ужли ж ты...

- Я? Слушай же! В земляной яме сгноили батяню. Двадцать годов гнил. Человечий язык забыл, стал псу подобен. Как пес и подох в яме... И мамка не пестовала меня. Мальчонкой уж кормился у артельного тагана. Соль подземная поела тело. И плоты гонял для Аники... для Строганова. Кнутобойцы строгали мясо с хребта долой... у мальчонки. Муку мирскую не слыхом слыхал - на себе поднял. Браток, старшой, искал доли, не сысканной отцом. Что вышагали сам-друг с ним! Светлую воду тоже нашел - из нее указали ему соль варить... из светлой воды. Да у печи запороли. Другой брат землю пахал. Зернышко свое, девять строгановских. Повидать его хотел, как на Каме стояли, - нет и его, в колодках сгнил, батьке вослед...

Дыхание его пересеклось.

- Никому про то не говорил я.

Через малое время он возвысил голос:

- Не съела меня муха мирская. Думал, есть оно во мне - это хотенье.

Негромкий возглас Гаврилы - он не слышал.

- Кто считал лета мои?.. Как на Дон прибег - сколько годков тому... Волей донской от всех бед спасаются. А тесно мне было во пустой степи. Не спасенья себе отыскивал... Еще по всей Руси путь лежал мне. Ратную жизнь испытывал. Под Могилевом-городом. На ливонской волне под Руговидом.

Прервал Ильин:

- Болховского-князя казнил за что?

Скрипнула лавка. Ильин был терпелив и дождался.

- Сам призвал его. Смирен был пред ним во всем. Казнил?

- Зимой, - подсказал Ильин.

С угрозой проговорил атаман:

- Мало тебе того, что слышал?

Ничем, ни звуком не помог ему Ильин. И еще уступил Ермак:

- Понял, стало? Понял?.. - он не подметил - почуял быстрый кивок Гаврилы, яростно вскинулся: - Молчи!

Теперь впотьмах раздался прерывистый его шепот:

- А всего не понять тебе. Иной еще был счет с Семеном-князем. На Дону зачался, на казачьем кругу, голодный круг собрал Коза. А под кручей будары, хлебом полны. Оттоль взошел он на майдан с гордыней, мальчишка, князь, каты на веки вечные не положили отметок на его хребте. Я оборонил его, распалился народ, по клокам его б разорвали... Тебе не упомнить, несмышленыш в те поры ты...

- Я не забыл.

- Не забыл?! Вишь, не забыл. Вот они, "веки вечные", - с тобой мы, Гавря... - Его голос потеплел от ласки. - Летучий ты пух, да носило тебя моим ветром!

Рука атамана легла казаку на плечо.

- Малых-то, ребятишек - много ль у тебя?

- Не ведаю, батька, как знать мне?

- Эх, Гавря, пушинкой и пролетишь, следа не врежешь.

Это была укоризна. Но долго ничего больше не прибавлял атаман. А Гаврила подумал о жизни о своей, о людях, носимых по ветру, как перекати-поле, и ему стало горько. Услышал неожиданно:

- А у меня жена была и сынишка рос. Один сынишка.

Изумленный, переспросил Гаврила:

- У тебя?

- Давно... сколько уж тому. А закрою глаза - и слышу журавль скрипит. Кры-кры, кры-кры. Колодезь там - подле самой избы. А за бугорком речка, песочек белый. Все кораблики пускал мальчонка - из осинки выдолбит, палочку приладит и пустит. Беленький рос, не в меня, знать, в мать.

- Кто ж была она?

- Аленкой звали...

- Померла?

- Нет, сам ушел. Той речкой и уплыл. Плакала, билась. Попрекала: иную избу, с иной хозяйкой искать иду. Слабое бабье сердце...

- Ты не жалей, - сказал Гаврила.

- Жалеть... Что она - жалость? А вижу, как вчера было: стоит - и уж ни слезинки, глаза сухи, ровно каменная. Ожесточилась сердцем... Мысок набежал, скрыл, одно слышно - журавль скрипит: кры-кры.

Он все возвращался к своему давнему.

- Жизни краю нет, пока дышит человек, - так думал я тогда. Ищи свое! Иди, Ермак. Ночью лежишь тихо, на небо смотришь: сколько звезд - и все будто одинокие, а приглянешься - разные. Прозваньям-то их прохожие, проезжие люди выучили, да мало тех прозваний: все под ноги глядит себе человек. Где я ни бывал, а, ясная ночка, подыму глаза - узнаю звезды. Одни они, значит, - только чуть повыше аль чуть пониже на небе.

Он замолчал, не перебивал, не мешал ему Гаврила.

- И решил я тогда: везде путь человеку. Надо будет - далече пойду, где русская душа не бывала - и туда дойду. Дойду и сыщу, чего искал. И отмщение найду за все - и за слабые те бабьи слезы, и за глаза сухие Аленкины...

- Знаю, за тобой шел, ты вел. Чтоб на просторе жить, на воле вольницей.

- Эх, - как бы с досадой отмахнулся Ермак. Долго молчал и, должно быть, хмурился. Вдруг сказал: - Города бы мне городить, Гавря!

Ильин тихо:

- Ты царство ставить хотел.

- Царство? - повторил Ермак. - Казачье мы вершили дело, а обернулось оно... Русь вот, за ним. Сама пришла и стала - накрепко. Не та она, что при отцах. Москва - не та. Вот и свершили иное, чем замахнулись. Да только иным, не мне его видеть. - Он вобрал воздуху в грудь, и голос его окреп. А пусть и по-боку нас, пусть же - князи-бояре... На час они, как Болховской-князь; пришел - и уж зеленую мураву телом своим кормит. Как глазом моргнуть - вот что они. И над тем, что свершили мы, они не властны. И над реками не властны, над землей, над простором лесным и над народом ему же нет смерти. Великую тропу открыли мы, первые проторили. А он, народ, пойдет за нами. Дальше нас пойдет. Тыщи несчетные двинутся, землю пробудят, украсят. Помянут нас, Гавря, и в ту пору скажут, что не пропала пропадом наша кровь...

Он говорил быстро, точно торопился все высказать до того как загорится утро и откроет его лицо.

В последний раз воспрянула сила Ермака. То, на что он решился, было еще дерзновеннее, чем все прежнее.

Он выслал с Мещеряком почти все войско. Сам остался с горстью людей в городе, теперь беззащитном.

Выбрал для этого темную ночь (то было спустя три месяца после начала осады).

Поодиночке переползали казаки через валы и стены. Мещеряк выпрямился. Тускло догорали татарские костры. Торчали вокруг них поднятые оглобли телег. Потянув носом воздух, Мещеряк приказал: