Сергей Сартаков - Ледяной клад

За рулем, держа на коленях дробовичок, сидел Саша Перевалов. Над рекой, посвистывая крыльями, низко проносились белобокие гоголи, серые кряквы, и Перевалов очень ловко бил их влет. У ног его лежало уже около десятка уток. Саша вздыхал: "Эх, погоняться бы средь льда за табунком гусей!" Цагеридзе торопил: "Некогда. Приплывем на рейд, тогда погоняешься". Ему почему-то было жаль и гусей, за которыми так хотелось погоняться Перевалову, и уток, которых Саша уже настрелял.

Яркое солнце заставляло щуриться, отводить глаза от реки. Цагеридзе видел по сторонам густо синеющие цепи дальних гор, а ближе, вокруг бескрайний зеленовато-голубой разлив хвойного леса, которому - иди, плыви, лети - все равно нигде не будет конца. И это ощущение безграничности ликующих просторов тайги теперь, весной, когда он видит их не в злой метельной пляске, не в глубоких сугробах, не сквозь морозный чад, нависший над Читаутом, в котором и солнце даже становится мутно-красным, как вынутое из горна остывающее железо, - это ощущение заставляло Цагеридзе распахивать ворот рубашки, подставлять голую грудь теплому ветру, словно прося его: "Да подними же меня, унеси в эти великие голубые просторы!"

- Саша, как называется этот ветер?

- Да просто "верховкой" зовем. А что?

- Так... - Цагеридзе засмеялся: - Ничего ты не знаешь!..

Он не мог объяснить даже Перевалову Саше, как в действительности называется этот чудесный теплый ветер. Он не мог пока еще поделиться и радостной вестью, которую с полнейшим безразличием сообщил ему сегодня пилот патрульного самолета, прилетевший в Покукуй за Баженовым.

Пилот совсем между прочим, в случайном разговоре с ним сказал, что около недели тому назад в Красноярске, на улице, встретил Марию. Он знает, помнит ее. Он увозил ее зимой из Покукуя вместе с Василием Петровичем. Поздоровался с Марией, на ходу спросил: "Когда обратно?" И Мария ответила: "Скоро".

Больше Цагеридзе не смог от пилота выведать ничего. Но он знал теперь очень много: Мария уже в Красноярске, Мария скоро прилетит сюда!

Прямо из Покукуя он послал телеграмму в трест Анкудинову: "Радируйте, когда возвращается на рейд плановик Баженова тчк поторопите тчк сообщите адрес тчк Цагеридзе".

Моторка шла, чуть-чуть покачиваясь, перебегая с одного берега Читаута на другой. Весело журчала вода, вспоротая острым носом лодки. И Цагеридзе припоминал, как он, в сущности, совсем еще недавно ехал ведь где-то же здесь, но среди ледяных торосов, закутанный в доху, зарывшись в солому с головой, и кошева вот так же, как лодка, покачивалась, пронзительно верещал мерзлый снег под полозьями, своим скрипом прохватывая душу насквозь, а Павлик пел себе как ни в чем не бывало: "Жгутся морозы, вьется пурга..."

Цагеридзе оглянулся на Перевалова, затянул:

Стучат топоры, пилы поют,

В глубоком распадке бежит Читаут...

Перевалов спросил удивленно:

- Откуда вы эту песню выкопали, Николай Григорьевич? Пели ее только с осени у нас. А потом Загорецкая с Ребезовой запретили.

- То есть как запретили? Этого я и не знал!

- Да слова, говорят, не те. Не вышла песня. Сочинили, а сами недовольны. Песня, дескать, не частушка. В песне точность слова нужна. Хотели пересочинить, да забыли, что ли. А Женька Ребезова бесилась, ребят прямо по головам лупила, кто запоет. Бросили. А вообще-то песня ничего.

- Мне тоже кажется, хорошая песня!

И Цагеридзе с особым удовольствием пропел:

Жгутся морозы, вьется пурга.

Разве напугают лесорубов снега?..

После этого они заговорили о песнях, о том, что без песни человеку прожить никак невозможно. Есть песни разные. Для одного. Для двоих только. И такие, что без хора не значат совсем ничего, а запоют в пятьдесят или сто голосов - сразу словно силой стальной наполнятся. В песне же для двоих, наоборот, каждое, даже самое обыкновенное слово делается как-то мягче, нежнее...

- Скажу я вам так, Николай Григорьевич, - тихонько, застенчиво говорил Перевалов, - когда задушевные тонкие песни про любовь на улице под гармонь запоют, а один "со значением" подкашливает, другой на место хороших озорные слова подставляет, третий, притаясь, девушку щиплет - и совсем не веришь тогда, будто есть любовь. Так, дразнят люди друг друга. И все! Понимаете! А вдвоем останешься, те же слова - и вроде совсем другие. Высветляют тебя. И веришь! Правда, веришь-то, как в планету Марс, что на ней тоже люди, марсиане живут... А вот как бы понять, пережить ее самому? В чем любви главная сила?.. Есть вообще-то, Николай Григорьевич, на свете любовь?

Цагеридзе подумал. За последние дни он уже второй раз от Перевалова слышит этот вопрос. Мучается парень.

- Правильнее всего, Саша, мне бы ответить: сам не знаю. Откуда я могу знать! Многие тысячи лет люди живут на земле и не разгадали еще. Почему бы иначе ты спрашивал? Не пришла любовь, говорят: "Нет любви!" Пришла любовь, говорят: "Есть любовь!" Думаю: не верит человек - нет любви, верит в любовь - есть любовь. Не поверишь - не будет. Поверишь - будет! С какой силой поверишь в нее, с такой силой и придет она! - В упор, даже строго, прикрикнул: - Почему не веришь, что Лида любит тебя?

- Так она же не любит!

- Не веришь, вот и не любит. Поверь. Объясни. Докажи. Полюбит!

- Н-нет, - сбивая шапку на лоб, сказал Перевалов, - все это как-то не так. Вон Максим Петухов у всех на глазах между двух метался. А сказать теперь - почему не любовь у него с Ребезовой? Захватила. Полняком. Тут я верю! Другой вопрос: Куренчанин и Загорецкая? Эти оба друг к другу спиной, поверни их лицом, опять отвернутся. А на расстояние, между прочим, тоже не отойдут. Не видно, что ли? Как считать, и это любовь? Не поверю! Страдание... Да уж если на то пошло, третий вопрос у меня. Вот ваш совет... Дескать, ходи за Лидой, объясняй ей, доказывай. Верь. Честно вам скажу: на других девушек мне даже не смотрится. Эта все время в глазах стоит. А ходить за ней я не могу. И объяснять не могу. И доказывать. Не верю, что доказать можно. А спиной к ней тоже не повернусь. Всю жизнь на нее глядеть буду. Хоть издали. А там как получится. Разве и это любовь?

- Любовь, Саша! Все - любовь!

Перевалов помрачнел.

- Не надо, однако, нам больше говорить о таком. Как думаете, Николай Григорьевич, хорошо у Василия Петровича рука срастется? Ничего, что она у него так распухла и почернела?

- Срастется. Хорошо срастется, - ответил Цагеридзе.

А сам подумал, что составлять руку Василию Петровичу пришлось под общим наркозом, так чудовищно сильна была боль. Врач сказал: "Очень тяжелый перелом. Возможно развитие гангрены, впоследствии - сухорукость. Будем зорко следить". За его, Цагеридзе, ногой, раздавленной немецким танком, тоже зорко следили. А сколько лет пришлось проваляться в госпитале!

Сегодня, когда Цагеридзе прощался с ним в больнице, Василий Петрович лежал, уже покуривая, держа забинтованную руку поверх одеяла, толстую, как бревно, Цагеридзе не стал извиняться, не стал говорить, насколько перед ним был неправ. Он просто по-мужски поцеловал старика в губы. А Василий Петрович отвел глаза в сторону, сказал сухо и словно бы совсем равнодушно: "Остатний лед в протоке обязательно подробить нужно. Динамитными шашками. В целом поле сила. Вдруг накатит вода, - и не выдержал, прибавил мягче: - Плыви скорее, начальник, домой. Холера его знает, чего там еще Читаут может выкинуть. Случится - рыскуй. А как? Зевают ртом лягуши. Их журавли едят. Вернется привет Баженовой. Учти: не Баженову! Ему за что? Диссертацию себе тихо на казенных харчах сработал. Все остальное, имей, было пыль..."