Сергей Сартаков - Свинцовый монумент

"Простите, товарищ Путинцев, - перебил военком. - Во-первых, добровольно - это по обязанности. По обязанности человека перед собственной совестью, не позволяющей ему отсиживаться в тылу. Во-вторых, мы посылаем добровольцев - подчеркиваю! - на фронт. А не на смерть. Для вас вполне возможную еще в пути. Комиссия это вторично подтвердила".

"Я вас просил не комиссовать меня!"

"Дела наши на всех фронтах, товарищ Путинцев, пока что складываются очень тяжело. Вы это знаете. И я знаю. Но это не означает..."

"Это означает, что я должен поехать. Даже без воинских документов, если вы их мне не дадите. Поеду со своим белым билетом".

Военком тяжело переминался с ноги на ногу. Под глазами у него обозначились резкие черные круги. На впалых щеках, иссеченных глубокими морщинами, проклевывались седые волоски. С утра, должно быть, из-за спешки он не успел побриться.

"С поезда снимать я вас не стану, Путинцев. Однако и никаких документов не выдам. Вы не мальчишка и можете действовать как найдете нужным, - устало сказал военком. - Тем более, что такое война, вы уже испытали на Карельском перешейке. И я очень ценю, - он поправился, - Родина ценит ваш искренний патриотический порыв. Но разве в тылу - поскольку в строй зачислить нельзя вам что-то мешает исполнить свой гражданский долг так, как этого требуют обстоятельства военного времени?"

"Учить детишек рисовать морковки? Ведь я только учитель рисования".

"Знаю, - сказал военком, - и знаю, что вы хороший художник. Звонил мне товарищ Седельников. А детишек учить рисованию нужно даже и в военное время. Может быть, не только морковки, еще и танки, самолеты, все, что дети самостоятельно рисуют сейчас, думая об отцах, которые бьются насмерть с фашистами. Так что ваша работа тоже для фронта. Поставьте себя на место отца, которому в окопе передают письмо сына со вложенными в него рисунками. Какую силу это придает бойцу! Разве подсказ учителя здесь будет лишним? Разве ту ярость благородную, которой сейчас наполнен весь наш народ, не сумеете в рисунке передать ученикам? Так, чтобы это - пусть каракулями! отразилось в их детском видении грозного поля битвы, куда они в поддержку отцам шлют свои танки и самолеты. Если хотите, так и морковку! И давайте прекратим наш спор, Путинцев. Время позднее, а мне нужно подготовиться к докладу на бюро обкома".

Примерно то же говорил и Седельников. Еще раньше, чем Андрей стал добиваться зачисления добровольцем через военкомат. Только Седельников был категоричнее. Напоминал, что ведь совсем недавно и неспроста укладывали Андрея врачи в больницу, где поднимался вновь вопрос об операции и вновь было признано, что в данный момент ее делать нельзя.

Ну что же, больница больницей, случилось действительно так, что Андрей сам "спустил курок с предохранителя", превысил свою власть над "клеточками" тела. Но эту власть себе он вернул. Он в этом уверен.

Возможно, военком и Седельников правы, считая, что и учитель рисования - особенно белобилетник - по-своему тоже боец. Но - зачем хитрить? - никак не передней линии фронта. И потому для него, Андрея Путинцева, нет выбора. Вернее, сделан уже. В тылу он оставаться не может. Этого совесть ему не позволит, военком правильно угадал. Да и с винтовкой он не боец. Но если его способности рисовать полезны здесь, почему они будут менее полезны на фронте?

Седельников, убеждая его, говорил:

"Подумай, Андрей, есть твердые правила и есть столь же закономерные исключения из правил. Нельзя считать, что исключения - какой-то низший, постыдный, что ли, разряд этих правил, из которых сделаны исключения. И вот тебе правило: учитель должен иметь педагогическое образование; исключение: Андрей Путинцев, отлично владеющий мастерством художника и умеющий передать это искусство своим ученикам. Правило: получившие опасное ранение в сердце погибают; исключение: тот же Андрей Путинцев. Правило: все способные носить оружие должны сражаться; исключение: те, кто еще более, чем в сражении, необходимы для работы в тылу. И ты, Андрей, ко всем этим правилам попадаешь в разряд законных, обоснованных исключений. С тем важным добавлением, что ведь оружие носить ты не способен. И потому не терзай себя сомнениями. Иди к себе в школу, работай спокойно. "Спокойно" - так говорят врачи. А уж как выйдет на деле, не знаю".

Он тогда возразил Седельникову:

"Правила, исключения - это все игра словами, Алексей. Кстати, если даже так, то правило: все неспособные носить оружие остаются работать в тылу. А исключение: Андрей Путинцев, который не может себе это позволить".

Седельников взорвался:

"Я играю словами? Ну нет! Это я под тебя подделывался, художники мир видят в образах. Не вышли "образы", черт с ними! Тогда вот тебе мое мнение в обыкновенных словах. Большую или маленькую..."

"Никаких "или", - вставил Андрей.

"...здесь ты маленькую пользу общему делу приносишь. Так может случиться, что ты, не доехав даже до фронта, сразу в госпитале чужое место займешь, которое раненому бойцу вот как необходимо..."

"Может, и умру еще по дороге", - снова вставил Андрей.

"Вполне допускаю и это, - еще более горячась, сказал Седельников, если тебе так хочется задирать меня. Только как я в твоих глазах выгляжу? Поздоровее тебя, а сижу вот в обкомовском кабинете и еще других уговариваю: оставайтесь в тылу, вместе в хорошей компании веселее".

"Так грубо я не думал, Алексей, но вообще-то вместе с тобой мне там было бы, конечно, веселее. Мы хорошо понимаем друг друга, а это дорого".

"Ни черта ты меня не понимаешь! - с досадой сказал Седельников и как-то безнадежно бросил руки на стол. - Иначе бы ты не пришел ко мне со своим разговором, а если бы и пришел, давно бы со мной согласился. Иначе бы ты сам сообразил, что я еще раньше твоего подал заявление. Но мне отказали. И разъяснили почему. Велели здесь работать "пока". И я подчинился, тоже "пока". А ты и этого слова слышать не хочешь. Где же тут понимание?"

Андрей помолчал, упрямо глядя в пол. Тихо проговорил:

"И все-таки тебя я понял: ты по-человечески жалеешь меня. И ты меня понял, что я это знаю. Давай искать выход".

"Он известен. Единственный. И я тебе очень ясно его изложил".

"Ну, значит, буду действовать и без выхода. Но когда тебе товарищи помогают..."

"В этом я тебе не помогу. "Пока" не помогу. А ты помоги мне, и немедленно. - Он посмотрел на часы. - Жду. Придет женская делегация. Близится праздник Октябрьской революции. Работницы ряда наших предприятий, заводов по зову сердец своих подготовили небольшие посылки на фронт. Кто что сумел. Понимаешь? Идея женщин: каждый боец нам - то есть им, этим женщинам, - родной человек, и без прямых адресов каждая женщина совершенно неведомому ей бойцу как родному с нежностью шлет подарочек, сделанный собственными руками. Подработали женщины сообща и текст письма, очень душевного, чтобы вложить в посылки. Заказали в типографии тысяч пять экземпляров, а там засомневались: не очень грамотно написано, хотя и коллективно над ними трудились. Буквенные, дескать, ошибки... Да вот оно. У меня. - Седельников подтолкнул к Андрею лист бумаги. - Прочитал я. И страх прошел. Как хорошо, что не напечатали! Да не потому... Грамоты там достаточно. И насчет душевности я уже говорил. Руки женской нету! Вот чего. Подлинной. Собственной руки, - он схватил карандаш, - той самой теплой руки, которой милым людям нежные письма пишут. Будут стоять холодные типографские знаки. И как же это соединится: рукоделья разные каждому бойцу, а письмо всем одинаковое? Приедет делегация, объясню им: уж если сумела женщина-мастерица сделать своими руками и с любовью хороший подарок, пусть своей же рукой и не показывая никому, что ей сердце присоветует, письмо напишет. Оно обязательно получится тоже хорошее. Даже лучше любого подарка. Верно я говорю?"