Сергей Сартаков - Свинцовый монумент

Но всякое правило возвышенно лишь тогда, когда к нему приложимы и возвышенные исключения. И в таком рассуждении вот что я хотел бы Вам, дорогой мой, сообщить: одно из весьма солидных московских научных издательств намерено обобщить в капитальнейшем атласе, состоящем, разумеется, из многих томов, все, что было разбросано ранее по разнопрофильным книжицам. А тема "Фауна и флора СССР". По географическим зонам (вот Вам бы, скажем, Сибирь). Художественное воспроизведение пером. Но в цвете. По фотографиям и с натуры (уточнения). Сроки исполнения работы жестко не ограничены, предположительно десять, пятнадцать лет. Привлекается значительный круг отличных художников, но место для Вас застолблено. Оплата... Ну-с, я думаю, для Вас это вопрос второстепенный. Слава не шумная, но высочайшее к Вам уважение в ученых сферах всего мира среди соответствующих специалистов. И полная возможность при этом трудиться над заветными своими замыслами, сиречь над "квадратурой круга" и над иллюстрацией детских книжек. Остается проблема жилья. Для Москвы это, как и всегда, острейшая проблема. И если Вы уже обзавелись многочисленной семьей, все значительно осложняется. В ином случае милости просим ко мне. Спать будете не под кроватью.

Путем переписки согласовать все детали трудновато, а посему, коли имеется такая возможность и желание, приезжайте на недельку-другую для конкретных переговоров в столицу.

Кстати, здесь Вы сумеете повидаться и с милейшим Альфредом Кристаповичем Янишем. Заходит ко мне, старику, щеголяет в генеральских погонах. Пьем чай, спорим напропалую, вспоминаем общих знакомых, а стало быть, и Вас. Почему у Вас с ним оборвалась переписка? Впрочем, не вхожу в сию деликатную область.

Преданный Вам Ю.А.".

Андрей задумался. Очень кстати пришло это письмо. Очень кстати. Предложение Юрия Алексеевича и само по себе интересно, оно открывает долголетнюю перспективу уверенной работы в самом излюбленном для него, Андрея, жанре, а главное, дает хороший повод поехать немедленно в Москву, оторваться недели на две, на три от Светлогорска.

Его томил какой-то непонятный страх перед, конечно же, возможной новой встречей с кем-либо из трех "невест" и совсем неизбежной встречей с Ириной и Седельниковым. Словно бы что-то в минувшую ночь меж ними произошло такое, после чего трудно друг другу глядеть в глаза. Андрей даже не смог бы сейчас заставить себя посмотреть на карандашный портрет Ирины, потому что портрет был все равно как и живая Ирина.

Он распечатал второе письмо, тоже из Москвы, с типографски оттиснутым на конверте длиннейшим названием какого-то учреждения, подведомственного Министерству лесной промышленности. Андрей бросил взгляд в конец письма. Довольно четкий росчерк: Н.Маков. Кто же это? И вспомнилось: по возвращении с фронта первая ночь в Светлогорске, гостиница, седоватый сосед по койке в номере на двоих, ужин всухомятку и энергичная защита Маковым сибирского кедра. Завязался тогда разговор и о "свинцовом человечке".

Теперь Маков писал, обращаясь к Андрею сухо "товарищ Путинцев", с извинениями, что он запамятовал отчество, а только по имени называть фамильярно. Суть же письма заключалась в том, что он-де, Маков, поднял на ноги всю геологоразведку, заставил их перетряхнуть все архивы, повстречался со многими специалистами по свинцовым рудам, побывал в отделах Госплана, в Совете Министров у весьма компетентных и ответственных людей и должен с огорчением сообщить молодому товарищу: всеми рассказ его принят как блеф, как совершенно ни на чем созданная легенда. В тех пространствах сибирской, в частности Ерманчетской, тайги, где якобы отлит был "свинцовый человечек", руды соответственной нет и быть не может. Категорически не может. Организовать там контрольный поиск, ревизовать давно и тщательно проделанную работу - все равно что пытаться ставить в колодцах сети с надеждой вытащить крупный улов океанской сельди. Таков окончательный приговор. И он, Маков, был вынужден подчиниться. И далее спрашивал: что намерен предпринять в таких обстоятельствах товарищ Путинцев, продолжает ли он верить рассказу, вернее, выдумке своего отца...

Не дочитав до конца, Андрей скомкал письмо Макова. Легенда это или не легенда, но для него священны слова отца. Даже если в той жестокой тайге, из которой отец едва выбрался живым, "нет и не может быть" свинцовой руды, все равно в ней где-то находится "свинцовый человечек" - высокая проба совести. Отца до конца дней мучил этот "человечек", пусть мучает он и его, Андрея. Ему не надо поднимать на ноги "всю геологоразведку", перетрясать архивы и консультироваться у весьма компетентных и ответственных лиц, чтобы начать сложные поиски, его "свинцовый человечек" здесь, при нем. И если уж на то пошло, можно и из колодца вытащить косяк океанской сельди. Не для продажи. А для себя.

Третье письмо, пересланное из редакции "Правды", совсем ошеломило Андрея. Писал Владимир Дубко.

"Андрей! Путинцев! Ну, понимаешь, развернул я газету, глазам не поверил, читаю статью какого-то Суздалева. Она о тебе. Все сходится: фамилия, имя, художник. Ты ведь и тогда, в госпитале, рисовал. Или не ты? Все равно отзовись. Разве что стал знаменитым и не захочешь. Что мне о себе рассказать? Из тех ребят, которые были с нами в одной палате, куда девались, не знаю, только знаю, Виталий Асин убит. А я теперь инвалид второй группы, весь засыпан осколками мины. Сапером был. И подорвался. Это уже когда мы по Венгрии шли. Ордена имею. Есть и две солдатские Славы. А медалями вся грудь завешана. В праздник надену, звенят. Женечка обязывает надевать, говорит, пусть кто в тылу отсиживался, не на лицо твое, осколками изрытое, а на ордена и медали смотрит. Да. Могло бы и совсем на клочки разнести, такая доля саперская.

Живу сейчас хорошо, прямо сказать, счастливо, в своем маленьком городе в Курской области. Правда, от прежнего города ничего не осталось, все разбомбили, проклятые, теперь заново строится. Но уголок есть, тепло, пенсию получаю, немного и прирабатываю, подметки приколачиваю, а в общем семья, сказать так, со мной считается четверо, на Женечкиных плечах лежит. Вот бы кому грудь орденами завешать, а она только медаль "За доблестный труд" получила. Как и другие. Ею в больнице не нахвалятся, стала уже старшая медсестра. Могла бы при ее уме и на врача выучиться, но, говорю, семья. И я мало чем помочь ей по дому могу, натуживать себя тяжестями мне нельзя. Не зря инвалидность вторая группа. Иной раз думаю: ну куда бы я, если не Женечка, родная моя красавица. В бога не верю, а не иначе бог мне ее послал.

Тыловую тяжкую жизнь моей золотой Женечки описывать не стану, а в тылу она осталась потому, что война-то началась при ее беременности. Иначе, ну она бы сразу кинулась тоже на фронт, в самое пекло. А разрешилась, и спустя какое-то время все же в военный госпиталь тыловой поступила. Сердце обязывало. Быть тоже в солдатском строю и делить с солдатами ранеными боль и горе.