Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

Кому-кому, а уж управляющему Третьим отделением было хорошо известно, чего остерегаться; впрочем, на этой записи он задерживаться не стал, вернулся к давешней, брошенной было: «Вот и у нас заговор!..»

Однако и вечером не успел докончить, на полуслове прервали.

Теперь же он мог вернуться к этой страничке, наконец-то ее без помех дописать.

«Вот и у нас заговор!.. — перечел он начало. — Безмозглые люди, которым нравятся заграничные беспорядки!.. Я бы всех этих умников…»

Леонтий Васильевич обмакнул перо, задумчиво рассмотрел его кончик и продолжил:

«…туда бы и послал, к их единомышленникам… Выслать их за границу… А то крепость и Сибирь, — сколько ни употребляют эти средства, все никого не исправляют; только станут на этих людей смотреть как на жертвы… а от сожаления до подражания недалеко».

Ночью Спешнев увидел Анну. Она приходила к нему нередко, какою была в Финляндии за границей, но почти никогда не возвращалась та, курская, как залетная птица, заточенная в имении своего супруга, спешневского приятеля и соседа, доброго малого Александра Савельева.

В деревне Николай Спешнев укрылся от суетности столичной после того, как распростился с Лицеем, и остался на зиму — будто бы для подготовки за университетский курс, а в действительности — глубоко тайной, поначалу скрываемой даже от себя самого, — ради нее, Анны… чтобы вскоре бежать и оттуда, от нее, от коханной, спасая честь ее и семью. Мог ли знать он, восемнадцатилетний, какую любовь на себя навлек? Мог не более, чем младенец, играющий зажигательными спичками в сухом лесу, знает о пожаре, в котором и лес, и зазевавшаяся нянька, и он сам — все сгорит от завораживающих этих живых огоньков дотла, до золы, до пепла. Анна долго отвечала ему ничем, кроме любезного интереса к ученым речам, вполне понятного в степной глухомани, но когда однажды под черным южным ночным небом прошептала, выдохнула ему свое «кохаю», колотить в набат уже было поздно… Тлеть она не умела. Он бежал в Гельсингфорс, а следом, сжигая мосты, оставив детей и мужа, бежала за ним Анна.

Но теперь, долгой северной ночью, она явилась ему в крепостном каземате не такою, на все уже решившейся, все отшвырнувшей, нет, явилась манерною госпожою, отчасти даже нелепой в безыскусной обстановке барской усадьбы, как случайно залетевшая птица. Так, во всяком случае, показалось вчерашнему лицеисту, когда со столичного своего высока он первый раз раскланялся с нею. От ее благовоспитанности несло холодом. Теперь-то он понимал, что ошибся, что залетная птица, только выбившись из сил, может сделаться тихою и неприметной. Анна Савельева, урожденная Цехановецкая, полька, занесенная в курские степи, тосковала в барском гнезде безмолвно и одиноко, но вовсе не оттого, что не было сил. А восемнадцатилетний Спешнев уже не только над женщинами испытал свою власть — вообще над людьми.

С той поры, как понял, что такое наука, зажил розно от товарищей по Лицею, раскрыл в себе ум, мыслительность. То учился, чтобы только баллов иметь поболе, но с шестнадцати лет стал сам рассуждать, читал усердно, забывался над книгами. Класс дробился на партии, все враждовали — он не брал ничьей стороны; но бесконечные эти споры мешали ему в занятиях и, когда надоели, он стал говорить со всеми, сломил партии и помирил, соединил весь класс и с удивлением увидел себя его главою. Прежние верховоды, даже самые умные, стали действовать его словом. Начальство, то есть инспектор — а он был у них второй Ришелье, — поражен был этим возвышением ученика, которого все считали чудаком, нелюдимом. «Вы человек странный, непонятный, — говорил он Спешневу, — как будто втайне развиваете свои планы, и планы революционные. Будь они хороши, вы б открыли их…» Ему стали ставить в вину все, что делалось в классе, — он в ответ лишь молчал. Он молчал, когда его бранили за свои и чужие проступки и когда стали хвалить за то, что он якобы начал исправляться. Он молчал, когда имел в поведении верхнюю цифру, точно так же как потом, оказавшись вторым с конца. И распрощался с товарищами незадолго до выпуска вовсе не от недостатка твердости, а скорее, напротив, от избытка ее, отсидевши в карцере вместе с одноклассником своим, младшим братом Савельева. Не пожелал кому бы то ни было отдавать отчет ни в своих действиях, ни в своих познаниях. Его первою слушательницею сделалась Анна.

Перед ней разворачивал он деревенскими вечерами то, что понял вполне и ясно, — что все науки одно целое, как одна истина, и из сочинений других, им прочитанных, выводил собственные умозаключения, уясняя при этом многое для себя самого, складывая в систему сбой убеждения. Степняку Александру Савельеву невмоготу было после ужина переваривать всю эту философию, вскорости он оставлял их вдвоем, Анна слушала, не перебивая, никто никогда не умел так его слушать, как Анна, на сухом и узком лице разгорались темным глубоким огнем глаза — вот такою явилась она Спешневу ночью. И они, как тогда, вышли в сад подышать, и где-то в дальней над прудами аллее, как тогда, она прошептала ему «коханый», и легко, как травинку, он оторвал ее от земли и куда-то унес… Из-за прудов тянуло дымком от костра, кто-то вдалеке стучал топором. Не отлюбив еще ее тела, он приоткрыл глаза и увидел коптящий фитиль, а стучал по окошку в окованной железом двери из коридора солдат:

— …поправьте ночник!

Он прикинулся спящим, зажмурил глаза, еще надеясь вернуться к Анне, но ее тело уже стало холодным и отяжелело, как в сорок четвертом в Вене, когда второй и последний раз она оставила мужа с двумя детьми, уже не Савельева, а его, Николая Спешнева, с его сыновьями, и бежала от них, от жизни к своему католическому неподступному богу, о Езус Мария, о матка боска, а куда еще ей было бежать, ей, не умеющей ни прощать, ни делить…

— Нумер шестой, поправьте ночник!

Черепок с фонарным маслом коптил на столике у кровати. Не поднимая головы, Спешнев нащупал лучинку и снял нагар с фитиля. Сон не шел, и надежды на то, что придет, было мало. Надо было стать арестантом, чтобы узнать, что для здорового, но живущего взаперти человека невозможно спать больше семи часов в сутки. Оставалось семнадцать часов ненужного бодрствования, а если не выдержишь, днем вздремнешь, то ровно столько же недоспишь ночью, а это еще тягостнее. При коптилке даже читать невозможно… вот он, абсолют бытия!

В куртине первое время не давали читать, но комната была больше, два окна, также, впрочем, забранных железной решеткой и также замазанных почти доверху грязно-белою краской. Когда за ним приехали под утро 23 апреля, он только вернулся домой из гостей, по пути проводивши чету Панаевых, и, еще не ложась, с удовольствием курил перед сном сигару, вспоминая прекрасную Авдотью Яковлевну… последнюю женщину, которой поцеловал ручку. Ровно восемь месяцев минуло с того вечера, глядя в темный потолок кельи, думал Спешнев.