Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

От этого мерзкого ощущения он не мог избавиться даже у себя дома. До того дошло, что намедни его гость, профессор географии и статистики, сказал ему в глаза, у него-то в доме, что опасается, уж не спрятаны ли за корешками книг шпионы.

Мало-помалу Иван Петрович уверился, что за всем этим торчали лисьи уши обходительнейшего Дубля, даром что на людях Леонтий Васильевич не упускал случая показать Ивану Петровичу прежнее расположение, за что Иван Петрович, разумеется, принужден был платить ему тем же…

Нет, длинная процессия окруженных жандармами карет, неслышно проплывшая мимо Ивана Петровича за двойными рамами закупоренных на зиму окон, не вызвала в нем радостных мыслей, как бывает при успешном завершении тобою открытого дела. Корень зла, которого он хотел доискаться, остался нетронут, были срезаны лишь молодые побеги.

Зло притом загонялось внутрь.

Теребя кисти турецкого халата, стоявший за занавесью… за кулисами Иван Петрович Липранди нимало не сомневался, что рано или поздно оно снова вырвется на поверхность, и, возможно, в ином, опаснейшем виде.

Тогда хватятся Ивана Липранди, ан могут и опоздать.

При повороте с Владимирской улицы на Загородную Федор Львов высунулся было из окна в надежде увидеть, что собою представляет странная процессия, которой он не по своей воле участник, и, точно, увидел чье-то лицо в окне другой кареты, но окрик конного жандарма, увы, сразу же заставил втянуть голову — как улитка.

Спохватился при этом крике всю дорогу не сказавший слова солдат и поспешно закрыл окно. Даже безобидного развлечения смотреть на людей не положено было арестанту. И заныла никчемная, заднего ума, мысль: почему не бежал, когда мог?.. Ведь мог! Мог! Не гнил бы заживо в каземате, а изучал себе свою химию где-нибудь в Берлине, а то и в Париже!

…Тою ночью в апреле, после того как прибежал к нему из казарм солдат с вестью, что забрали Момбелли, он напрасно спешил жечь бумаги, ожидая, что вот-вот явятся и за ним. За ним не явились, хотя слух об ночных арестах в то же утро разнесся по городу. Называли верно Достоевского Федора, Петрашевского, и, как прознал дворник, всю ночь по городу сновали кареты. Недоумение, отчего его обошли, разъяснилось тогда же. Посланный в казармы денщик вернулся, разведав, что взят в полку другой Львов. Ошибка была очевидной, не могла не открыться; однако дала Федору Львову отсрочку. Случай воспользоваться этим подарком судьбы представился в тот же день.

Пожаловал к нему собственною персоною его дядюшка. Протянул пачку ассигнаций: «Тут полторы тысячи, все, что можно было найти дома. Бери и послушайся моего совета. До вечера убирайся, чтобы духу твоего не было в Петербурге. На первых порах поможем, а потом что бог даст…» Федор, растроганный, поцеловал дядю. А от предложения отказался. Бросать товарищей в беде не хотел.

За ним приехали через неделю, под утро, и отвезли в крепость. Уж там ему не однажды вспомнился дядин визит и разговор их, и всякий раз он испытывал горечь, оттого что по доброй воле выбрал тюрьму. Разумеется, ничего уже нельзя было поправить, поздно было, но если бы можно? Опять бы по-своему поступил.

Да, он бывал в собраниях у Петрашевского, у Момбелли, у Дурова, и у Спешнева на обеде был, и сказку Григорьева слушал, слушал, что говорили другие, и разговаривал сам. Да, и книги читал, и участвовал в рассуждениях, и как химик, специалист, давал советы о литографическом камне. Да, желал такого общественного порядка, в каком возможна была бы свободно-разумная деятельность каждого. Но что двигало им — с детства с самого? Любовь. Любовь к людям. И желание им счастья.

Ставши взрослым, посвятив себя занятиям положительными науками, он избавился, понятно, от своей детской чувствительности, но в ранней юности это так захватывало его, что, казалось, он готов был обнять и прижать к сердцу весь мир.

Увы, следователи выудили из откровенности его одно то, что могло послужить к обвинению.

«Что же выше, по-вашему, — спросил князь Гагарин, — человечество, государство или семейство?» И когда он сказал, что понятие о человечестве как понятие общее выше частного, князь воскликнул злорадно: «Значит, когда бы интересы человечества не сошлись с интересами государства… вы бы ими пожертвовали! Я этого ожидал — это совершенно согласно с мнением вашего учителя!» Кого князь подразумевал под учителем? Должно быть, Фурье…

Увы, со своим прямодушием Львов долго не мог понять, чего же хотят от него генералы-следователи. Был готов им помочь для скорейшего окончания дела. А они его готовность истолковали по-своему. И когда наконец их намерения открылись ему, он возмутился и ужаснулся. Пережил, пожалуй, самый страшный момент в своей жизни.

Химик, он представлял себе мир, материальный мир как гигантское скопище частиц материи — атомов. Сочетаясь по-разному, эти кирпичики мира составляли все многообразие его, сами будучи одинаковы… и одинаково ничтожны. Разумеется, люди, энциклопедически образованные, почитая себя всезнающими, но не зная основательно ничего, не вмещали этого в своих головах. Как-то спорить пришлось с Ястржембским, утверждавшим, что материя-де есть лишь результат действия двух сил — расширительной и сжимательной. Не было никакой возможности переубедить этого господина… Незначительный этот случай, казалось, совсем забылся — и неожиданно вспомнился в каземате, после того как князь Гагарин предложил сочинить донос… Всегда любил Федор находить параллели в природе, удачными находками немного даже гордился, как, к примеру, когда на опыте с фосфором демонстрировал в классе контраст тьмы и света в их фигуральном значении… Воротясь же в каземат от Гагарина, вдруг ощутил свою полную беспомощность и ничтожность, атомарность свою в этом враждебном мире пред игрою властвующих в нем сил — никак уж не расширительных, безусловно сжимательных… И тогда первый раз всерьез пожалел, что не воспользовался в свое время предложением мудрого дядюшки.

…В тот день выспрашивали о несостоявшемся «братстве Николая Момбелли» (в Комиссии называли это также «тайным обществом со Спешневым») — выспрашивали придирчиво, въедливо, с дотошной канцелярской прилежностью, и наконец предъявили какую-то бумагу о вступлении в Русское тайное общество, о котором он и не слыхал никогда. После этого долгого, мучительного допроса, цель которого была такая же, как у паука по отношению к мухе, не успел Федор Львов прийти к себе в каземат, как его опять потребовали в Комиссию.

У длинного стола в комнате был один князь Гагарин. Вопреки обыкновению, он встретил Львова участливо. Сказал: «Вы штаб-офицер, в таких летах потерять все — это ужасно!» «Я верю в милосердие государя и вашу справедливость», — учтиво ответил Львов, на что Гагарин воскликнул: «Милость государя надо чем-нибудь заслужить!» — и показал, не мешкая, статью закона, которая дает эту милость доносчику.