Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

— Что-то, видно, скребло у почтовой лошади на душе! — хохотнул Петрашевский.

— Да, так точно! — сокрушался капитан-лейтенант. — Друг-приятель самого Муравьева, а вдогонку все же послали в Николаевск служебный пакет, да он запоздал…

— Так где же теперь сей сеньор? — Петрашевский обратился к Михайлову. — Неизвестно про то в Петербурге?

Тот плечами пожал, не тревожа скрещенных на груди рук:

— Я, простите, почти пять месяцев, как лишился свободы.

Самому всю дорогу снились сны о побеге…

Едва офицеры распрощались, пожелав ему доброго пути и удачи, как Михайлов, пробежав по комнате из угла в угол, стройный, маленький, легкий в шагу, остановился перед Петрашевским с откинутой головою — он все время держал ее так, для того, быть может, чтобы казаться повыше ростом, и это еще усиливало обманчивое выражение высокомерия на его чернявом лице с высоко поднятыми бровями.

— Если бы я считал полезным для себя, то поступил бы на месте Бакунина точь-в-точь так! А вы?

— Нет, я думаю, в этом не много пользы — для дела… мне же поздно сворачивать с выбранного пути, да и не обо мне речь. Вас-то что сюда привело?

— Осужден за найденное у меня сочинение, автором которого был не я… но на себя принял.

— Зачем же?

— Чтобы не коснулось действительного автора, — как само собой разумеющееся, пояснил Михайлов. — Но я печатал это, привез и распространил в Петербурге.

— Привезли? Откуда? — спросил Петрашевский.

— Из Лондона.

— Вы знакомы с Герценом?!

— Разумеется, — грустновато сказал Михайлов, — в Вольной типографии и печатал… у него, но ему вопреки. Александр Иванович не одобрял этого сочинения и отговаривал меня всячески, но отказать не счел себя вправе… думаю, он за меня боялся…

На этом следствии Михайлов отвечал охотно.

Когда Петрашевский стал расспрашивать его про суть прокламации, он вспомнил с усмешкой, как уже по дороге в Сибирь передавал ее содержание провожатым-жандармам.

— На них, по-моему, особенно подействовали слова, что крестьян обманули волей и что следует сократить срок службы солдатам… Но главное, там говорилось о революции и о том, что единственная надежда России — в ее молодом поколении. К нему воззвание и обращено, и озаглавлено — «К молодому поколению». Там были стихи Рылеева, призыв к республике…

— Вы думаете, что запутанные у нас узлы возможно разрубить топором?

И без того узкие глаза Михайлова еще сощурились:

— Я думаю, мы близки к этому, а крестьяне обманутые — уже накануне!.. Только ждут своего Гарибалки!

— В сорок восьмом году тоже, помнится, говорилось о пугачевском пути…

— Триста тысяч народу уложено в Крымской войне ни за что! Почему же для блага России, для раздела земли между народом не позволительно вырезать сто тысяч помещиков?!

— Почему-то именно те, кто мало дорожил чужой жизнию, оказывались куда снисходительнее к себе.

Михайлов откинул голову, как от удара:

— Позвольте! Я не давал повода никому!..

— Я имел в виду только собственные наблюдения, — миролюбиво отвечал Петрашевский, — и мог бы назвать имена… — И перевел разговор: — Вас судили военным судом?

— Я боялся этого… Какой мог быть назначен суд, я не знал. Перед судом вспоминал про вас, Михаил Васильевич, про Секретную комиссию, осудившую вас… Но все же времена изменились! Судили сенаторы…

Петрашевский неожиданно взволновался, даже с места вскочил, сверкая глазами:

— Вы понимаете ли, Михаил Ларионович, ведь, значит, на вас был сделан первый в России опыт обыкновенного суда по политическому обвинению! Исторический факт!

На это Михайлов не нашелся, что возразить. Только вспомнил: Лондон, год пятьдесят девятый. Они у Герцена с Шелгуновыми. Разговор о законности в делах политических. «Это чистое шулерство!» — горячится Шелгунов, а Герцен смеется над Петрашевским, который вздумал убедить правительствующий Сенат, что его судили неправильно и незаконно… Михаил Ларионович вспомнил ясно, в подробностях, весь разговор, что и как говорилось, точно это было вчера, только вспомнил — и промолчал. Пощадил.

А спросил Михаил Ларионович у Михаила Васильевича, как тот думает, к чему должно приготовить себя в Иркутске — к букетам или к кандалам? И какое место Михаил Васильевич посоветовал бы ему для устройства выбрать, если вдруг представится такая возможность?

— Я-то ведь могу судить только по Достоевскому, по «Мертвому дому»…

— Федору Михайловичу Достоевскому тяжелее других досталось, — покачал головой Петрашевский. — Впрочем, мы с ним встречались не в мертвом доме — в живом!.. А Федора Николаевича Львова записок у вас в «Современнике» не читали?

— Это когда же?

— Сентябрьская книжка, по-моему… у нас здесь была в декабре.

— Не помню. В сентябре я, впрочем, уже жительствовал у Цепного моста.

— Повидайтесь со Львовым, я напишу к нему с вами. А мой вам совет — не оставаться в Иркутске, лучше ехать в Нерчинский округ, там меньше стеснений… хотя и там есть дурные места, за двенадцать лет пришлось повидать. Не слыхали о Каре? Об Акатуе? Когда один сенатор приехал с ревизией в Акатуй, декабрист Михаил Лунин будто бы сказал ему: «Позвольте вас принять в моем гробу». Не тревожьтесь, это было давно… От подобных ссылок успели уже несколько отвыкнуть в Сибири, — Петрашевский так объяснил Михайлову цветы и обеды и тем же обосновал надежды на будущее. — Вы первый политический преступник, ссылаемый в каторгу в нынешнее царствование. Вы — первая жертва Освободителя в том смысле, в каком я — последняя жертва Незабвенного… Но в Нерчинске будет меньше того, что в Иркутске, — шпионства, доносов. Львов, я думаю, скорее всего подтвердит вам это. Мы с ним вынесли там отчаянную борьбу… За то я и изгнан оттуда, так что на вашу долю там дело осталось!..

— О нет, я бы не хотел заразиться этой провинциальною малярией! — вырвалось у Михайлова.

Неосторожные с его стороны слова произвели сильное действие на Петрашевского.

— Я вам скажу, для наших поборников прогресса куда опаснее другая болезнь! Наполеона как уничтожить — знают, а как сдержать полицейскую козявку — не знают!

— Признаться, я опасаюсь так называемой борьбы с местными обстоятельствами, — пытался еще возражать Михайлов. — Это так тесно связано с тем, что на более простом языке называется дрязгами, сплетнями, так сужает понятия!

— Послушайте, я встречал сколько хотите господ, не желающих даже затруднить благородную свою голову мыслями об ускорении общественного развития в той местности, где приходится жить. Это они считают, видите ли, черной работой, унизительной для их высокого разумения! Неужели это пример для вас? Не бывши тружениками прогресса, они уже хотят быть его гран-сеньорами!