Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

Он облизнул сухие лиловые губы и не то вздохнул, не то всхлипнул.

— …Я ведь и рифмы плел, Николай Александрович. Книжку издал с приятелем одну на двоих: «Стихотворения Воронова»!.. Не встречали? «…Вам до утра кружиться в вихре игр и отдыхать в объятьях тихой неги, — мне мысль и мир. Я в вашей клетке тигр. Я рвусь от вас в далекие набеги!..» А на поверку-то вышло? Мир мой только и есть, что в мысли, ибо набеги не простерлись далее азиатского архива в министерстве. Я странствовал по Востоку со всеми посольствами и агентами, со всеми кораблями и караванами, армиями, отрядами и учеными экспедициями, носа не показывая из клетки, тесной, пыльной, под потолок заваленной бумагами. Кавказ и татары, калмыки, Хива, Бухара, Персия, Китай, Индия, Русская Америка, Сибирь, Япония и вообще Восточный океан… Я восстанавливал ряды событий, сводил их лицом к лицу, как они были, как происходили; с замиранием сердца угадывал мысли и чувства Воронцовых, Ермоловых и Потемкиных и самих Петра, Екатерины, Александра. Но за шесть лет неусыпной работы так и не дождался обещанного представления к канцлеру, потерял всякую надежду, да почти и охоту быть на Востоке, и когда потерял надежду и перестал себя мучить, стал служить, как другие, как чиновник, вся утопия которого, чтобы только скорее ударило три часа, — на меня набросились, точно на ленивую и упрямую лошадь, и началась история…

Впрочем, ну ее… Вот лучше другая…

Александр Пантелеймонович захлебывался в горьких волнах, тогда как его собеседник, или, вернее, слушатель, вовсе и не подумал протянуть ему спасательный круг. Он плыл по тем же волнам своим собственным стилем, загребая ровно, красиво, сильно:

— У несправедливости сущего есть та добрая сторона, что заставляет нас жаждать справедливости, и не абстрактной, не абсолютной, а вполне жизненной. Это теза и антитеза, скажет философ, положение и отрицание, которые могут объединиться путем отрицания отрицания. Вот вам, Александр Пантелеймонович, гегелевская триада развития…

— Нет, нет, Николай Александрович, сейчас не хочу быть философом, простите, что заговорил вас, но не перебивайте, прошу… Еще один, совсем свежий опыт… Остывая мало-помалу к архиву, стал я искать себе место, хоть сколь-нибудь пригодное для занятия науками. Определившись в члены Географического общества, я составил проект экспедиции для исследования Сибири и Восточного океана. Проектом заинтересовался генерал-губернатор Восточной Сибири — недавно назначенный Муравьев, даже начал подыскивать мне спутников в дополнение, двоих-то я сам избрал — Невельского, капитан-лейтенанта, давнего моего друга, и штабс-капитана Кузьмина, офицера Генерального штаба. Мы втроем провели немало часов в мечтах и толках о путешествии, пока Муравьев был в Петербурге. Но потом, когда он уехал, все надежды на Географическое общество лопнули. Одному Невельскому удалось отправиться к охотским берегам в распоряжение Муравьева… Перед отъездом Муравьев переслушал от меня все, что я ни знал о Сибири, Китае, Японии, Америке. Я передал ему всю мою душу ради этого драгоценного для России края, когда же в конце хотел только благодарить, что он просил за меня — в виду вакансии библиотекаря, — то не был даже удостоен минутного разговора…

Опустошенный неожиданной своею исповедью, точно приступом лихорадки, Александр Пантелеймонович умолк и узнал в тишине, из соседней комнаты, уверенный голос Данилевского, рассуждавшего о Фурье. Спешнев, по-видимому, тоже прислушивался к нему. Едва Александр Пантелеймонович замолчал, он, поднявшись с кресла, в котором провел весь вечер, встал в дверях, скрестив на груди руки, и простоял так Чайльд-Гарольдом в продолжение всей речи. Но только начались там вопросы, реплики, воротился к себе в кресло и сказал сидевшему с поникшею головой Баласогло:

— И это я выслушал от петербургского чиновника. Представьте себе, что мог поведать на вашем месте, обрети он голос, крепостной человек!.. Не утешаю вас этим, но говорю: угнетение есть условие освобождения. По мере того как продвигается вперед история, становится излишним придумывать научную истину из головы. Довольно стать выразителями действительных событий. Исторический закон можно постигнуть только путем изучения истории, тогда как априори можно прийти только к общим фразам. Поймите: единственный абсолют есть бытие. Именно дурная сторона общества, порождая борьбу, создает историческое движение. И в этом смысле зло есть благо. Чем хуже, тем лучше. — И спросил, отметая протестующий жест собеседника: — Знаете, чем закончил Маркс свою книгу против Прудона? Выводами из Жорж Занд, что последнее слово социальной науки будет: битва или смерть; кровавая борьба или небытие!

— Но ведь это ужасно! — вскричал Баласогло. — Воины будут сражаться, ораторы — возбуждать народ к резне, чернь — разбивать кабаки и насиловать женщин! По всей России будут бродить шайки новых Разиных и Пугачевых… О писателях тут уже не будет и помину, потому что все они гуртом будут перерезаны как баре и чиновники!

Спешнев махнул на это рукой и спросил с высокомерной усмешкой:

— К слову, Александр Пантелеймонович, скажите на милость, могли бы вы в этом вашем издательском обществе, об котором вы столько хлопочете, печатать… не говорю уж Жорж Занд, Прудона, Маркса, — а хотя бы Фурье? Молчите? Вот то-то и оно, что печатание без цензуры у нас метафизическая затея…

И, убив тем самым еще одну надежду Александра Пантелеймоновича, не без загадочности заключил:

— Однако еще можно потолковать о печатании за границей — по-русски!.. Ну, об этом как-нибудь в другой раз!

За многие годы, что действительный статский советник Липранди служил в Петербурге, он ни разу не был ни в театре, ни в концерте; занятый денно и нощно, не имел ни охоты, ни времени таскаться по гостиным сослуживцев; в карты играл разве по необходимости в преферанс, по копейке, и лишь раз на неделе, в пятницу, принимал у себя родных, а из знакомых, как правило, людей деловых, необходимых.

Но летом сорок восьмого года, по-южному жарким и по-южному же холерным, до крайности занятой чиновник вдруг зажил открытым домом. Только по воскресеньям человек до двадцати собиралось обедать, все больше чиновники разных ведомств — и видные люди, и совсем зеленые регистраторы 14-го класса. Едва ли кто из них понимал, что ест-попивает за счет министерства. Если уж Иван Петрович брался за дело, то действовал с осмотрительностью военной; но перед тем, как ученый, изучал все до тонкостей, досконально, добирался до самых корней.

Кто лучше него знал расколы и ереси в православии российском? Два года рылся в старых секретных архивах, пересмотрел тысячи раскольничьих дел со времен царя Алексея Михайловича — перебрал, пролистал, сделал выписки. Подобрал книги не об одном русском расколе, но о расколах и в других религиях — для необходимых сближений. Всю поповщину и беспоповщину, скопцов, хлыстов и наполеоновщину, духоборцев, бегунов и ходебщину — все разведал в точности, как прежде, на службе военной, разведывал замыслы турецких пашей и придунайских господарей, и консулов, и атаманов…