Сергей Цветков - Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Основная причина обострения противоречий внутри династии заключалась в ее стремительном численном росте. Если на всем протяжении XI в. на исторической сцене действовали не более трех десятков князей, то в следующем столетии княжеский род разросся в настоящее «племя», выделившись в особую социальную категорию. От XII в. сохранились имена около двухсот членов правящего рода {131} 131 Франклин С., Шепард Д. Указ. соч. С. 485. , но действительное их число было, несомненно, намного большим. Среди социальных факторов, больше всего способствовавших умножению династии, нужно выделить христианство с его нравственно-политической проповедью братской любви, «послушанья» младших старшим, «непогубленья» христианских душ и внедрением крестоцелования в качестве основы урегулирования междукняжеских отношений и конфликтов. И церковь добилась своего: со второй половины XI в. личность князя обрела неприкосновенность, его можно было лишить волости, но не жизни; случаи намеренного умерщвления князьями своих родственников свелись к единичным инцидентам, вызывавшим всеобщее осуждение. Но, всеми силами отвращая князей от физического взаимоистребления, церковь тем самым невольно множила распри и усобицы, ибо с каждым новым десятилетием все более многочисленные поколения княжеского рода вступали в борьбу за столы и земли, выясняя между собой родственные счеты.

За неполное столетие, истекшее после смерти Ярослава, династия так и не смогла выработать политическую культуру, опирающуюся на общеобязательные правила и образцы. Узаконения и соглашения в этой области никогда не носили стратегического и всеобъемлющего характера, длительность их действия не превышала срока жизни одного поколения; каждое очередное новшество не отменяло предыдущий порядок наследования, а дополняло его, расширяя область произвола и множа число спорных ситуаций. Очередность занятия киевского престола и связанная с ней перетасовка прочих волостей не были вполне предсказуемыми политическими процедурами и раньше, когда круг возможных претендентов ограничивался членами одной семьи; а теперь, с разветвлением родов и семей и уменьшением степени кровного родства, распутывание генеалогических связей и установление династической иерархии и вовсе стали напоминать мучительную головоломку. Если в середине XI в. о трех Ярославичах, соправителях Русской земли, еще можно было сказать, что они «есте братья единого отца и матере», то князья второй трети XII в. принадлежали уже к нескольким семейным гнездам — Мономашичей, Святославичей, Изяславичей, Ростиславичей, Рогволожичей, — представители которых считались между собой двоюродным, троюродным и даже еще более отдаленным родством. Живое сознание кровных уз было утрачено. Кровнородственная терминология, еще совсем недавно служившая инструментом для выстраивания иерархических связей, превратилась в чистую условность, так что дядя, например, мог сказать племяннику: «Ты мой еси отец, а ты мой сын, у тебе отца нету и у мене сына нету, а ты же мой сын, ты же мой брат», причем «усыновленный» племянник вполне мог оказаться старше дяди годами, а «братья» — не иметь общих родителей. Разумеется, это привело и к новому пониманию старейшинства, которое теперь все чаще опиралось не на кровное (генеалогическое) право, а на реальный политический вес того или иного князя, его фактическую силу и личное значение, а иногда и просто на его возрастное, физическое старшинство. Возникло даже старейшинство по уговору, ряду, то есть уже совершенно фиктивное, существовавшее только в сфере юридических определений. Иметь кого-то «в отца место и во всей воли его ходити» на этом условном дипломатическом языке междукняжеских отношений второй половины XII — начала XIII в. стало всего лишь официальной формулой «поряда», означавшей, что один князь ищет покровительства другого, находится у него в подчинении, и признавалось такое старейшинство и «отцовство» лишь до тех пор, пока действовал договор.

Старшинство приобретали силой или по договору, в иных случаях его даже жаловали, но оно больше не наследовалось естественным путем. Само понятие единственного законного наследника великого княжения практически исчезло. В любой момент о своих правах на киевский престол могло заявить не меньше двух-трех претендентов, чьи претензии были более или менее обоснованны с точки зрения родовых, семейных или отчинных норм «княжого» владения, и еще по крайней мере один предприимчивый князь, не располагающий в пользу своей кандидатуры никакими другими доводами, кроме того, что не место идет к голове, а голова к месту. Теперь уже не старейший князь занимал киевский стол, а победитель в борьбе за великое княжение признавался старшим князем. Характер усобиц от этого значительно изменился. В прежние времена их затевали главным образом бездольные изгои, исключенные из старшинства и искавшие себе отцовских или хоть каких-нибудь волостей на окраинах Русской земли; теперь же вооруженная борьба происходит в центральных областях Руси преимущественно между представителями старших линий княжеского дома, владельцами крупных отчин, за право наследовать великое княжение, чтобы затем, уже по этому факту обладания киевским столом, претендовать на династическое старшинство и требовать себе послушания: «А мне дал Бог вас, братью свою, всю имети и весь род свой в правду».

Между тем власть великого князя Киевского становится все более номинальной. К нему еще обращаются со словами: «Ты еси старей нас в Володимирих внуцех», младшие князья еще выражают желание «ездить подле его стремени», но все это уже этикетные формулы, а не реальные отношения. Названый отец все-таки совсем не то, что отец природный. После Любецкого ряда 1097 г. великий князь больше не верховный судья и не единственный защитник обиженных родичей. Он теряет право на получение дани от них, и, главное, он уже не может по своей воле раздавать города и волости в Русской земле, не может и лишить младших князей их отчин. В его полноправном владении находится лишь «великокняжеский домен» (Киевская земля) и его собственная отчина. Любая попытка со стороны великого князя самовластно распоряжаться чужими отчинами немедленно встречает отпор. Аргументы ослушников столь же просты, сколь незыблемы в юридическом и нравственном отношении: «Лучше мне смерть на своей отчине и дедине, чем Курское княжение; отец мой в Курске не сидел, а в Переяславле: хочу умереть на своей отчине». Более того, младшая «братья» постепенно усваивает представление, что «великий князь для них только до тех пор отец, пока любит их и творит не свою, а их волю» {132} 132 Любавский М.К. Указ. соч. С. 174. . Стоит ему не удовлетворить их притязания на те или иные волости, как они посылают к нему сказать: «Аже ны не даси, а нам самим о собе поискати» («Если ты нам не дашь, то сами возьмем»), А намерение великого князя согнуть их в свою волю теперь уже и вовсе расценивается как оскорбление их «княжого» достоинства и достаточный повод для неповиновения с оружием в руках: «Мы тя до сих мест акы отца имели по любви, аже еси с сякыми речьми прислал не акы к князю, но акы к подручнику и просту человеку, а что умыслил еси, то дей, а Бог за всем», то есть: сразимся, а там Бог рассудит, кто прав. Интересы великого князя больше не олицетворяются с общерусскими, и в конце XII в. «Святослав грозный, великый киевскый» (Святослав Всеволодович) на страницах «Слова о полку Игореве» с горечью признается в своем совершенном бессилии: «Н се зло: княже ми непособие» («Одна беда: князья мне не в помощь»). Тогда же наряду с великим князем Киевским появятся другие великие князья, в результате чего династическое старшинство (то есть реальное политическое верховенство) и киевский стол разойдутся навсегда.