Юлиан Семенов - Бирюсовая коса

Ю.Семенов

Бирюсовая коса

В Волге купаются звезды. Когда по самой середине проходит танкер, звезды исчезают, а вместо них появляются на воде стремительные голубые молнии. Они налетают друг на друга, раскалываются, снова соединяются, а потом, когда проходит последняя волна, зыбко и таинственно пропадают. И снова звезды купаются в Волге, и снова река спокойна и безмятежна.

На тони - маленьком участке песчаной косы, где обосновалась рыболовецкая бригада,- в молчании стоят люди. Они стоят плечом к плечу, настороженные и спокойные, будто сошедшие с кентовских линогравюр. Они следят за катерком, который ушел метать невод. Он уже не слышен, этот маленький катерок. Видны только два его глаза - красный и отчаянно-зеленый, будто кошачий.

Начальник трех тоней Стариков стоит чуть поодаль. Он неторопливо курит и смотрит в ту сторону, где работают люди. Я слежу за ним и никак не могу понять, куда же он смотрит. Темно ведь, ни зги не видно. Ночь остается ночью, смотри ее просто глазом или в бинокль. Я смотрю на Старикова, наблюдающего за рыбаками в полной темноте, и смеюсь.

- Ты чего? - спрашивает он. - На Машуню смотришь, что ль?

- На кого?

- Да на Машуньку... Слева она стоит, около Кузьмича. Черт девка руками машет, а ведь не работает ни-ни.

- Неужто видишь?

- А чего!.. Вижу, конечно. Не видал бы, не говорил.

Я иду к рыбакам удостовериться. И действительно ведь видит! Машуня, голубоглазая красавица, еле притрагивается к канату, которым подтягивают невод. За нее вовсю тянет Пашка.

- Марья! - негромко кричит с косы Стариков.- Ты давай!

- Странно вы говорите, Николай Трофимович,- отзывается Машуня певучим и томным голосом,- я замаялася вся, а вы попрекаете.

- Я те попрекну на зарплате,- усмехается Стариков и, чиркнув спичкой, закуривает. - Ишь, нашла Пашку - жилы с него вить!

- Работает она, - обиженно говорит Пашка, - чего напраслину-то говорите?..

Стариков идет к лодке фонарщика Акима.

- Вылазь, - говорит он парню, - я сам.

И уплывает в кромешную темноту.

Потом лодку со Стариковым подтягивают к берегу. Он цепко держит веревки огромного "кошеля" и говорит:

- Есть вроде бы маленько...

В кошеле мечутся здоровенные осетры, каждый килограммов на сто.

- Ага! - кричит Стариков торжествующе и по-мальчишески радостно. Пошла, чертяка!

Нагнувшись, он хватает здоровенного осетра за "усы", вскидывает его на грудь, целует рыбу в брюхо и, охнув, кидает на дно баркаса, подогнанного фонарщиком Акимом.

После Стариков уходит к своей лодке, нахмуренный и серьезный. Он садится к рулю и говорит бригадиру Кузьмичу скучным голосом:

- Ну, давай! Держи в таком ключе.

Он обманывает меня, Кузьмича и себя самого, когда говорит таким скучным голосом.

Я-то знаю, как он рад, я-то вижу, что в глазах у него - как в реке звезды! А он не видит свои глаза и поэтому говорит сухо и скучно:

- Пока, до свиданья. На левый берег поеду. К утру вернусь.

Подружка моя осетра поймала!

За жабры взяла и к груди прижала!

вдруг отчаянно-высоко и смешливо заводит Машуня. Стариков качает головой, хочет сохранить обычную свою серьезность, но не может. Он наклоняется к мотору баркаса и, закрывшись плечом, тихонько смеется...

Пойманных осетров хранят в прорезях - в маленьких баркасах, заполненных водой почти до самого борта.

Рано утром две такие прорези Пашка и Машуня погнали на приемный пункт. Машуня стояла на корме, лущила семечки и грелась на солнце, а Пашка обливался потом, отталкиваясь шестом: как-никак, а две прорези - не одна. В каждой штук по двадцать осетров.

Солнце поднималось над рекой, разгоняя белый клочковатый туман. Камыши из грязно-серых делались зелеными, а река становилась по-особому легкой и прозрачной, утренней.

На приемном пункте - большой барже, к которой подогнано штук тридцать прорезей под улов стариковских тоней, - стоит Ленька-приемщик здоровенный рыжий детина.

На правой руке у него вытатуировано: "Нет счастья в жизни", а на левой, с грамматической ошибкой: "Ни забуду мать родную".

Ленька стоит в позе Наполеона, скрестив руки на большом животе, и смотрит на приближающиеся прорези Машуни и Пашки. Потом он отходит к весам, сливает на них ведро воды, достает из маленького сейфа бумагу с карандашом, все это кладет на стол и сверху придавливает подковообразной гирей.

- Здоров, акула! - кричит Пашка, уцепившись за борт баржи. Кряхтя, он подводит обе прорези вплотную к приемному пункту, заматывает канат за большой чугунный шпиндель и потом легко вспрыгивает к Леньке.

Ленька хмыкает под нос и рассматривает Машуню, не отвечая на Пашкино приветствие.

- Здравствуй, детка, - говорит он тонким голосом. - Привезла рыбку?

- Привезла, - отвечает Машуня. - Пузо бы подтянул, смотреть противно!

- А ты не гляди.

- Ишь, приказывать будет!..

- А чего? Женщина приказ любит, - смеется Ленька, - у ней характер, как у ефрейтора.

- Давай, давай, - сердито говорит Пашка, надевая рукавицы, - рыбу принимай!

И спрыгивает вниз, в прорезь. Он хватает осетров за "усы", поднимает и перебрасывает их на баржу. Машуня подхватывает рыбу и кидает на весы. Ленька орудует гирями, потом кидается к столу и быстро записывает вес на замусоленный клочок бумаги.

Машуня, утирая со лба пот, подходит к столу, смотрит на Ленькины хитрые записи и говорит:

- Там сто двадцать килограммов было, а ты сто записал...

Пашка настораживается, а Ленька сразу поднимает крик:

- Где сто двадцать? Где сто двадцать-то? Видала, что ль? Считать умеешь? Тоже - сто двадцать!

- Смотри, арифмометр, - говорит Пашка, - доиграешься с нашим рабочим долготерпением.

- Что доиграюсь-то? Чего говоришь-то? - продолжает кричать Ленька, перебрасывая уже взвешенных осетров с весов в свои прорези. Он торопится перебросить рыбу, чтобы Пашка не заставил его перевешивать еще раз. Если перевесить еще раз, будет скандал, а скандала Ленька как огня боится.

И снова Пашка выбрасывает на палубу осетров, и снова Машуня кладет их на весы, и снова Ленька мечется от гирь к столу и пишет быстро и невнятно хитрые колонки цифр на замусоленном кусочке бумаги.

- Паш! - кричит Машуня. - Снова обдул! Тут двести было, а он сто семьдесят выписал!

Пока Пашка забирается на баржу, Ленька, подтянув живот, с невероятной для человека его комплекции быстротой успевает перебросить в свои прорези трех самых больших осетров. Как говорится, концы в воду. И сразу же переходит в наступление.

- Чего говоришь-то? - вопит он. - Видала, что ль? Двести, тоже говорит! Эх, люди.

Ленька сокрушенно машет рукой, лицо у него делается скорбным и обиженным. Он садится на табурет и горестно вздыхает. А потом уже совсем другим голосом - усталым и безразличным - говорит: