Юлиан Семенов - Дипломатический агент

- Вы не просто подлец, - медленно, с расстановкой проговорил Иван, чувствуя, как у него задергалось левое веко, - вы мерзавец и гадкое животное!

Он подскочил к Фырину, рванул его одной рукой к себе, а когда тот поднялся, два раза ударил по лицу наотмашь. Фырин закатил глаза и упал. Яновский, бледный как бумага, склонился над ним, расстегнул ворот: ротный лежал без сознания, закусив губу.

- Он без чувств, - почему-то шепотом сказал Яновский, - зачем вы так? Он же пьян до последней крайности.

Иван, все еще сопя, хрипло ответил:

- Не будь он сейчас таким... Мерзавец, гниль!.. Да что он понимает в любви, в женщине? Минуты восторга, мучительной, божественной любви переживал ли он? Когда мысли, воля, биение сердца подчинены одному лишь чувству, как небо, радостному! Любимая рядом - руки дела ищут, трудной работы ждут, мысли, при всей невообразимой горячности их, чисты, отчетливы. И творишь не просто так, не как обычно, но во имя любви к женщине. Любовь - это Данте, Микеланджело, Пушкин, Мицкевич! Любовь - это такая радость, сравниться с которой ничто не может. А нет любви - все тухнет, все исчезает словно дым.

Яновский скривил лицо и попросил:

- Иван, друг мой, негоже в доме больного говорить о смерти.

- Да, - ответил Иван и посмотрел в глаза Яновскому, - но мне все-таки должно сказать вам, что Анну я люблю больше жизни. И всю жизнь мою любить ее буду. Вы хороший и умный, Александр Андреевич, вы все понять обязаны. Ведь и вы восторг юности и любви первой пережили... Если можете - простите меня: я в любви своей чист и перед богом и перед вами.

Продолговатое, с выпирающими скулами лицо Яновского вдруг сразу все сморщилось, глаза стали жалобными, большими, и он заплакал. Иван выбежал из дома. Высоко в небе стыла луна, холодная, как утренняя роса на лугах.

Через месяц Яновский вышел в отставку и уехал из Орска. 3

Путешествие Александра Гумбольдта по России подходило к концу. Объехав добрую половину страны, сейчас он держал путь к Орску. У Гумбольдта разболелась голова, и он, мягко потирая виски своими красивыми пальцами, старался отвлечь боль. В Тобольске ему дали новую карету. Она вся громыхала, потому что была плохо смазана. Азиатская пыль разъедала не только смазку. Она заползала в уши, щекотала ноздри, от нее краснели глаза и веки.

Сказывались годы: привыкший к путешествиям Гумбольдт начинал уставать.

- Скоро ли Орск? - спросил он адъютанта.

- Еще часа три, ваше превосходительство.

Гумбольдту стало душно, он открыл окошко и, задернув его занавеской, прислонился к стене кареты.

"Боже, какая огромная страна, - подумал он. - Страна просторов, страна загадок".

Гумбольдт улыбнулся, вспомнив, как недавно он попросил казака в одной из крепостей достать со дна траву. Тот нырнул и достал.

- Холодно внизу? - спросил Гумбольдт. Казак попался хитрый. "Нет, подумал, - меня не проведешь". Стал казак во фрунт и ответил:

- Так служба требует, неважно как, холодно али нет. А вообще-то мы завсегда рады стараться!

Гумбольдт улыбнулся еще раз. Прислушался. В сухом воздухе дрожала тихая, переливно-гортанная песня.

- Что это? - удивился Гумбольдт, сразу позабыв боль в висках. - Опера в степях?

Адъютант не понял шутки. Почтительно звякнул шпорами:

- Это не опера. Азият горланит.

Гумбольдт поморщился. Подумал: "Сам ты азият, дубина".

Через несколько минут к запыленному экипажу подъехал маленький киргиз и стал внимательно, с усмешкой разглядывать Гумбольдта, высунувшегося из окна. Барон обратился к нему по-персидски:

- Зебан-е-фарси медонид? [Понимаешь по-персидски? (перс.)]

Киргиз отрицательно покачал головой и легонько стегнул плеткой неспокойного коня. Барон спросил его по-арабски. Тогда киргиз засмеялся:

- Мало руси-руси...

- Поговорите с ним на родном языке, - попросил Гумбольдт адъютанта.

- Что вы, ваше превосходительство, - раздраженно ответил тот, - их варварский выговор...

"Боже, какой осел", - еще раз подумал Гумбольдт и откинулся на подушки.

В Орске ему отвели две крохотные комнатки в свежебеленой хатке; у батальонного командира и у коменданта в семьях свирепствовала простудная хворь.

Гумбольдт прилег на кровать. Против обыкновения он не потребовал сменить белье. Усталость взяла свое. Гумбольдт уснул.

Вечером, осматривая свое прибежище, он, к удивлению необычайному, обнаружил на самодельных полочках томик Вольтера, Пушкина, две свои книги и самое интересное - прекрасно составленные словари киргизского, татарского, персидского, афганского и узбекского языков.

На вопрос, кто автор этих интереснейших словарей, батальонный адъютант Попов не смог ответить ничего вразумительного. Не мог же он сказать иностранцу, что автор этих безделиц ссыльный в солдаты Виткевич. О ссыльных в России говорить не любили, так же как в семье о неудачных детях.

Под вечер на сенокос прискакал тот самый Попов, который принимал Гумбольдта. Он что-то быстро прошептал командиру и ускакал обратно. Следом за ним уехал и батальонный командир Бабин, приказав через своего денщика Виткевичу остаться на поле для охраны скошенных трав.

Иван удивился: раньше никто не оставался, потому что охранять сено было не от кого.

Стемнело быстро. В небе, затянутом низкими тучами, ворчал гром. Где-то на востоке, совсем над землей полыхали зарницы. Иван сидел на копне свежескошенной травы и, зажав между ладонями стебелек, высвистывал песенку. Сбившись, он запрокинул руки за голову и повалился на траву. Выпадала роса. Луг, темный в ночи, становился серо-голубым. А небо от этого казалось еще более темным.

Около полуночи приехал Ставрин и, остановившись подле стога, позвал сонным голосом:

- Иван Викторов, а Иван Викторов!..

- Э!.. - откликнулся Иван.

- Ты гдей-то?

- Здесь.

- Здесь, здесь... Нешто я филин, чтобы в ночи наблюдение иметь? Иван засмеялся.

- А ты найди.

- Ишь, озорник! Давай жылазь. Пойдем-ка спать ко мне.

- Это почему ж к тебе? Я к себе пойду.

- Не положено тебе сегодня к себе идти.

- Почему?

- А у тебя какой-то французский генерал остановился. Сказывают, Наполеонов брат али дядя. Худой, белесый, а глаза как все равно у волка голодного. Да вылазь, говорю!

Виткевич пошел к бричке. Лошадь тяжело вздыхала и переступала с ноги на ногу. По-прежнему ворочался гром. Чтобы не удариться, Иван выставил перед собою руки. Уперся в грудь Ставрина. Сел рядом, и Тимофей почувствовал, как дрожало мелкой дрожью плечо Ивана.

- Ты четой-то, Иванечка? - спросил он.

- Зябко.

- А я тебя дома погрею. Наталья хлебы испекла. Да и полуштофик у меня припасенный.

- Ты меня домой сначала завези.

- О, козьи рога, душа упрямая! Да не велено ж!

- Я только в окошко загляну. Интересно...

- Ох, от греха бы, Иванечка, от греха...