Юлиан Семенов - Дипломатический агент

Наутро они двинулись дальше. Высоко в небе звенели жаворонки. Радовались солнцу васильки и большеголовые, словно дочери ставринские, ромашки. Все окрест дышало беззаботностью и спокойствием, безмятежным, как ребенок.

С наступлением мягкого, тихого вечера они снова остановились на ночлег у реки - маленького притока Тобола.

- Ох, и ушицей я тебя попотчую, -хвастался Ставрин, высекая искру, - что солнце да луна-красавица в завистях будут.

Костер метался по ветру, ломая поленца, выстреливая маленькими головешками.

Запрокинув голову, Иван пил вкусную клейкую уху. От наслаждения жмурился.

- Словно кот, - сказал Тимофей ласково и вытер ладонью свои белые усы, коты завсегда так жмурятся. А вот, батюшка мой, знаешь, на восток-стране такие коты есть, что одним глазом моргнут и в сей же миг дождь - айда - пошел!

Иван усмехнулся.

- Что я тебе, сказку выдумываю, что ль? - рассердился Ставрин. -Мне Ахмедка, по-русски Ванька значит, говорил про то. Ахмедка - он старый. Караваны в Бухару гоняет... - Тимофей приблизил свое лицо с расширившимися зрачками глаз к Ивану и прошептал:- Он сказывает, будто за полями за этими, за Устюрт-горой, ничего больше нет. Все в яму провалено. Гам обратно черти. Как туда зайдешь, так горячим песком в очи швыряются. И-и-и, гибель чистая. А коты те сидят да высматривают: какой человек ласковый, по шерсти гладит, встречь руку не ведет, такому человеку глаз один закроют, вроде бы подморгнут, и для него в тот же минут дождичек. Песок-то остынет да и осядет. Тут знай бежи. День бежи, два бежи. Пока в Бухару-страну не придешь. А там бусурманы в белых шапках ходят, крестом не крестятся. А еще там оборвыши есть, что тряпки на голову заматывают. Те, сказывал Ахмедка, люди душевные, хорошие. Голый человек - всюду душевный: у бусурман ли у проклятых, у нас ли, христиан православных... А еще сказывал Ахмедка, будто там такие люди ходят, что как на дудке-свиристелочке заиграют, так змеи перед ними на хвосты становятся.

- Ну уж, Тимофей, ты что-то не то говоришь, - судорожно сглотнув, отозвался Иван и еще ближе подвинулся к Ставрину.

- Как так не то? Ахмедка выдумки сказывает али что?

- Дикий он, оттого и сказывает вздор.

- Ай, батюшка Иванечка, почему ты эдакие слова говоришь? Не дичей нас с тобой Ахмедка. У него дочка есть да сынов пять душ. Нешто у дикого малы дети родятся? А добрый какой! Чего у него попросишь - все отдаст, не пожалеет.

- Это какой же Ахмедка? Беззубый такой?

- И ничего он не беззубый, - рассердился Ставрин, - у них, может, закон такой, чтоб без зубов... А ты -беззубый!

- Не сердись, Тимофей, - попросил Иван, - я ведь не знаю.

- Спроси. Язык-то для чего даден? Язык даден, чтоб им спрашивать вопросы, - Тимофей вздохнул. - Только вот у меня хучь язык имеется, однако спросить я у Ахмедки ничего не умею. "Тары, бары, растабары" мы с ним. То рукой, то головой, то очами беседуем.

Костер стал затухать. Тимофей ушел за хворостом. Иван смотрел в ночь и видел диковинные страны, огненные пустыни и людей в белых шапках. Когда Ставрин вернулся, Иван сказал задумчиво:

- Вот бы их язык выучить, Тимофей...

Ставрин рассмеялся:

- Да разве такое возможно? Чтоб бусурманский язык учить? Душу опоганишь...

- А сам говорил - он хороший, Ахмедка-то...

- Ну тя, барин, - в сердцах сказал Тимофей, - совсем ты меня запутал. Спи знай... Глава вторая 1

Иван возвращался с реки к себе в казарму. Он только что выкупался, хотя ротный ему купаться не разрешал.

- Еще уплывешь куда, - хмурился Ласточкин, - а ты фрукт не простой, а особенный.

Сегодня с утра ротный уехал в Оренбург. По крепости прошел слух, будто на днях должен возвратиться батальонный командир Яновский. Говорили также, что Ласточкин старается оформить свой перевод в Ново-Троицкую крепость, что отстояла от Орской верстах в тридцати пяти: ротный никак не уживался с батальонным. Это было известно в крепости всем, и все мечтали о том, чтобы Ласточкин перевода добился.

Воспользовавшись отсутствием ротного, Иван полчаса резвился в теплой воде. Вода была такая прозрачная, что было видно даже, если нырнуть головой вниз и там, на глубине, открыть глаза, как перекатывался песок на дне и, отскакивая друг от друга, медленно метались рыбы.

Иван выпрыгнул на поверхность, как пробка, быстро, со смехом. Было весело, хорошо. Он стер ладонями капли воды с тела. На груди набрякли мышцы, и Иван с удовольствием и затаенной гордостью попробовал пальцами крепость их. За два года солдатской службы окреп, закалился. Не одеваясь, он сел на песок, к самому берегу, а ноги протянул в воду. Маленькие рыбешки тут же заметались вокруг пальцев. Иван почему-то подумал; "Мне бы так в гимназии науки созерцать, как я здесь рыб созерцаю".

Он вспомнил, как преподаватель изящной словесности в Крожской гимназии сказал однажды:

- Виткевич не способен к серьезным размышлениям, но пристрастность имеет ко всему быстрому и неустойчивому.

Преподаватель был философ и любил выражаться, как он сам говорил, категориями.

Иван, не торопясь, оделся и пошел в крепость. Огибая гарнизонную гауптвахту, он улыбнулся, вспоминая гимназические годы и особенно словесника. Он вспоминал одновременно то, что было два года назад, и то, что было всего десять минут назад. Иван радовался, заново переживая только что сейчас пережитые ощущения купанья. Ощущения были новые, пропущенные через легкую горечь воспоминаний. Но и новое ощущение с каждым шагом к казарме становилось далеким, оттого что все приятное быстролетно.

Навстречу шла женщина, высокая, сильная, красивая. Раньше Виткевич не видел ее в Орске. Он остановился. Женщина, увидев его, улыбнулась. Улыбка у нее была добрая.

- Ты откуда такой молоденький? - спросила она, поравнявшись с Иваном. Неужели такие мальчики в солдатах служат?

- Да, мадам, - ответил Иван, краснея.

- Что? - переспросила женщина, и глаза ее, большие, голубые, с точечками вокруг зрачка, сразу же перестали улыбаться. - Что ты!.. Вы сказали?

- Сказал, что я солдат, мадам, - повторил Иван, смущаясь еще больше.

Вот она, та прекрасная, что снилась ему ночами, что грезилась в серые зимние вечера, когда пурга бушевала по степи. Властная, красивая, нежная, умная. Она все поняла. Даже глаза потухли, стали темней, строже.

- Почему вы так молоды и солдат? Вы сделали что-нибудь плохое?

- Нет.

Женщина шагнула к нему и провела своей рукой по лбу Ивана, убирая назад белые, выгоревшие на солнце кудри. Отдернула руку быстро, резко. Покраснела, как Иван, - от шеи. Повернулась и пошла прочь.

Это была жена батальонного командира Яновского. Анна только вчера приехала из столицы. Ее брат, офицер флота, был сослан в Сибирь после прошлогоднего декабрьского бунта. Анна очень любила своего единственного брата, очень уважала мужа и очень тосковала по Петербургу. Но ей было двадцать лет, и она радовалась жизни, несмотря ни на что. 2