Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Что касается меня, то я хочу остаться здесь, пока не урегулируются вопросы с типографией, с Военно-революционной организацией и с русскими. Затем поеду в Пулавы (два-три дня), Лодзь (две недели), Белосток, Вильно (две недели), Ченстохов, Домброву (две недели).

Адрес в Пулавы: "Институт". (Ключ тот же, что и лозунг - русский полный алфавит, завтра здесь допишу.)

Закажите агитационные брошюры для солдат в большом количестве - "Искру", "Социал-демократ".

Письмо это пойдет завтра или послезавтра. Корреспонденции, которые окажутся годными, отправьте немедленно в "Искру".

Юзеф". 7

Прочитав "Таймс", где описывались подробно беспрерывные стачки в Петербурге, Харькове и Варшаве, Зубатов вдруг ощутил звенящую пустоту в себе, и понял он, что это и есть настоящий ужас, предсмертье, погибель.

Он представил себе, как толпы рабочих врываются в охранку, бегут по коридорам в бронированные комнаты, где архивы хранятся, достают эти архивы, а там, что ни дело, то его, Зубатова, резолюция. Разные резолюции, тысячи их, но ведь и десятка хватит, чтоб в з д е р н у т ь; ужас рождает обострение памяти; страх - иное, страх на каждую "память" три "непамяти" выставит, страх цепляется еще, думает, как бы выкрутиться, спастись, изловчиться, а ужас - это последнее, это когда все до конца видится, вся п р а в д а.

Зубатов побежал, именно побежал, в церковь на Ордынке, обвалился на колени, истово взмолился: "Господи, спаси Россию! Господи, покарай злодеев, только Трон сохрани, только Государя нашего охрани, тогда и меня покарай, меня, того, кто все это, страшное, начал". (Как всякий, пришедший в политику а Департамент полиции большую политику в е р т е л, но без достаточной научной подготовки, без широкого знания, - Зубатов не мог понять, что не он начал-то, не Гапон, не десяток других его "подметок", начала жизнь, которая есть развитие от низшего к высшему, которая есть поступательность истинная, а не сделанная, и которая - как бы ни мешали ей - свое возьмет, ибо невозможно остановить рост, подчиняющийся законам основополагающим, извечным и справедливым.) Из церкви, не найдя успокоения в молитве, чуя полицейским умом своим, что Господь в его деле не помощник, Зубатов, отвертевшись от филера (сегодня один был, по случаю паники в северной столице другого охломона на серьезных смутьянов п о с т а в и л и, а не на него, отца политического сыска, государева слугу), сел на поезд и отправился в Петербург, послав с кучером жене записочку: "Поехал на моленье, в Лавру, если кто будет интересоваться успокой".

В северной столице - затаенной, темной, пронизанной ощущением незабытого еще ужаса кровавого воскресенья - Зубатов ринулся к Стрепетову, старому сотруднику, выкинутому после его отставки, но п о л ь з у е м о м у и по сей день Департаментом в целях финансового поддержания ("подметкам" только в исключительных случаях пенсию платили, чаще ограничивались "поштучным" вознаграждением или единовременным пособием).

- Где Гапон? - спросил Зубатов, проходя в маленькую, провонявшую кислой капустой комнату. - Гапон мне нужен, Стрепет.

- Гапон прячется, Сергей Васильевич. Его вроде бы укрывают. Фигурою стал у всех на языке.

- Кто укрывает?

- Эсеры, - неохотно ответил Стрепетов.

- Понимаю, что не Департамент. Кто именно?

- Еврей какой-то.

- Там много евреев. Какой именно? Ты не егози, Стрепет, не егози! Мы с тобой повязаны шнуром - меня затянет, и тебя потащит, я один греметь не намерен, понял?!

- Рутенберг вроде бы.

- Найди Гапона из-под земли, Стрепет! Из-под земли! Тогда спать будем спокойно. Ежели пойдешь в Департамент - через час со мной очную получишь, я молчать не буду. Ступай.

Гапон был в черных очках, в какой-то роскошной, но с чужого плеча енотовой шубе, стрижен наголо, брит до синевы - неузнаваем, словом.

- Вы понимаете, что случилось? - не поздоровавшись, спросил Зубатов. - Вы отдаете себе отчет в происшедшем? Вы чуете пеньку висельную?! Вы понимаете, что творите, продолжая звать к демонстрации и забастовкам?

- Это по какому же праву вы говорите со мной так? - ударил Гапон неожиданно спокойным вопросом. - Как смеете? Вы кто, чтобы так говорить со мною, а?!

Эти недели он скрывался у эсеров, спасибо Рутенбергу, прямо с улицы, во время расстрела демонстрации увел на квартиру. Когда первый озноб прошел, чаем когда с водкою отогрели, услышал про себя: "Знамя первой русской революции". Сначала-то и не понял, а как понял - сморило от страха, счастья, невесомой высоты - потерял сознание, обвалился на пол.

Придя в себя, глаз открывать не торопился, слушал. Говорили о том, как важно, что он попал именно к ним, к эсерам, к самой массовой революционной партии, которая вбирает в свои ряды всех борцов, всех тех, кто хочет дать мужику землю и волю; пусть "народный вождь фабрично-заводских" станет под знамена, это - количество и качество, вместе взятые.

И страх вдруг исчез в нем, вместе с памятью, с той, страшненькой, жандармской, когда инструкции получал и о т д а в а л Зубатову рабочих.

Страх исчез, потому что понял он - эти возьмут на себя в с е, он им нужен не так, как Департаменту, он им как знамя нужен. Это он может. Он поразвевается на ветру, от души поразвевается.

...Зубатов долго рассматривал лицо Гапона, силясь понять, что произошло с его агентом за эти дни, отчего такая перемена в нем свершилась, но ответить не мог себе - не привык, чтоб на его окрик отвечали таким вот властным, новым, в сути своей новым.

- Имейте в виду, - Зубатов решил играть привычное, - коли вы начнете, в случае ареста, валить на меня - я вас утоплю.

Гапон мелко засмеялся:

- Вон вы чего боитесь... Не бойтесь этого, Сергей Васильевич, мне теперь негоже в связях-то признаваться.

И тут только Зубатов понял все.

- Вы что ж, серьезно? - спросил он тихо. - Вы и раньше меня дурили?

- Раньше не дурил, - ответил Гапон деловито, с прежними интонациями маленького человека, привыкшего отвечать на вопросы начальника. - А теперь я не могу предать тех, кто поверил в меня. В меня вся Россия поверила, Сергей Васильевич, теперь я не просто Гапон, я Г е о р г и й Г а п о н теперь, понимаете?

- Вот что, Георгий Гапон, - тяжело сказал Зубатов, - пока не поздно, пока еще момент не упущен, собирайте всех своих фабричных, пишите государю, молите пощады и обещайте борьбу со смутой. Объясните, что примазались к вам чужаки, социалисты, иноверцы - от них все зло. Пропустите момент - ваши нынешние lрузья, узнав о том, кто вы есть, в острог же и отправят первого.

- Нет, Сергей Васильевич, не отправят. Меня теперь никуда отправить нельзя. Меня просить можно, а я, прежде чем ответить, думать стану - "да" или "нет".

- Дурак, - разъярился Зубатов и шмякнул враз вспотевшей ладонью по столу. - Твои рапорты хранятся в Охране-то!