Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Эта горе-конституция не может удовлетворить даже буржуазию, а ведь она для нее - в первую очередь - разработана.

Буржуазия недовольна "конституцией" Булыгина и высказывается против нее в самых резких выражениях. Как должны относиться к подобной "конституции" мы, рабочие?!

Дзержинский помолчал мгновенье, откашлялся, а потом продолжал:

- Надо таким образом формулировать наши лозунги, которые будем проводить в массу польских рабочих, что ни о какой поддержке булыгинского мертворожденного ублюдка не может быть речи. Следует постоянно разъяснять: царизм легко сдаваться не намерен. Он будет извиваться, хитрить, обещать маленькие подачки и давать их, с тем чтобы не дать то, чего мы требуем, - свободы! После майского расстрела губернатор Варшавы разрешил издание двух новых газет, которым дозволено зубоскальствовать - не критиковать; намекать - не разъяснять. А разъяснять есть что - положение грозное. Русские товарищи из Нижнего Новгорода и Балашова сообщили в своих листовках о том, каким образом царизм начал развязывание гражданской войны. Именно так, ибо как иначе определить печатание полицией прокламаций, обращенных к "черной сотне", с призывом "громить революционеров"? Послушайте, что пишут борисоглебские социал-демократы. - Дзержинский достал маленький листок, развернул его, начал читать: - "Силою вещей правительство толкает нас от слов к делу. Оно видит, что революционное движение вышло из того положения, когда борьбой с ним занималась только жандармерия. Открывая массовый прием на "государственную службу" босяков и хулиганов, правительство стало менять приемы воздействия на массы. До сих пор правительство только гонялось за агитаторами. Теперь оно само командирует архиереев, генералов вести агитацию в народе. До сих правительство душило организацию. Теперь оно само организует "союзы русских людей" и "лиги патриотов". До сих пор оно трепетало при слове восстание. Теперь оно само устраивает восстания черносотенного хулиганья". - Дзержинский поднял глаза. - Русские товарищи приглашают всех, кто н е с о ч у в с т в у е т "черной сотне", это важный штрих, товарищи, в с е х приглашают принять участие в создании групп вооруженной самообороны.

- А почему там про босяков сказано плохо? - спросил Генрих. - Горький про них хорошо писал. Дзержинский улыбнулся:

- Ну что ж, нам спорить не впервой, товарищ Генрих. Я отвечу. К революции, а точнее, к революционному лозунгу, льнет особенно явно деклассированный элемент и радикальная буржуазия. Им нравится быть в фокусе внимания, им приятен шум, гам, разгул. Когда мы предлагаем принять нашу тактику и подчиняться дисциплине, они, естественно, отказываются. Правительство подсовывает им иной путь: "Бей и кроши!" Кричать, надрывая глотку, что, мол, "я - народ", еще не значит быть представителем народа. Орать, что "у меня руки с мозолями", - не значит быть пролетарием: те, кто строит виселицы, имеют рабочие руки и кровавые, несчитанные деньги. Звание, самое высокое на земле, "рабочий" - надо заслужить не отметкой в опросном листке, а всем твоим моральным строем, подчинением твоего существа делу правды. Пьяные хулиганы в драных рубашках, которые крушат магазины, орут, что они "рабочие".

- Казаки, - сказал кто-то из собравшихся.

- Это другое дело, - ответил Дзержинский, - есть трудовые казаки, есть...

- Казаки едут, - повторили тихо, - у тебя за спиной, Юзеф.

Дзержинский обернулся: из кустов выезжали казаки и конные городовые.

- У кого есть нелегальная литература, отдавайте мне, отходите в сторону, сказал Дзержинский, разрывая листочки из записной книжки и быстро глотая их. Вы меня не знаете!

Жандармский офицер был любезен. Картинно козырнув, он соскочил с каурого, ликующе оглядел собравшихся и сказал:

- Господа, вы арестованы. Прошу предъявить документы. У кого из вас есть что недозволенное - извольте сдать. Дзержинский протянул свой паспорт первым:

- Я - Кржечковский, Ян Эдмундов.

- Что вы здесь делали, господин Кржечковский?

- Об этом поговорим в тюрьме, как я догадываюсь? Сейчас прошу отметить лишь то, что все это сообщество я раньше не знал и не видел: вы загнали меня в одну кучу с гуляющими.

- Оружие есть?

Дзержинский полез в карман, достал браунинг. Офицер испуганно выбросил вперед руки, к нему кинулись жандармы.

- Что это вы такой пугливый? - усмехнулся Дзержинский и швырнул пистолет на землю. - Он не заряжен. И, по-моему, даже без бойка...

На железнодорожной станции арестантов загнали в угол зала ожидания для пассажиров первого класса: дамы в шляпах, мужчины в канотье, дети в кружевах, - все это замерло, когда ввели Дзержинского и его друзей. Все замерло, кроме мячика, который катился по кафельному полу, а следом за ним бежал малыш в матроске.

Дзержинский мячик поднял, ловко, как фокусник, завертел его на пальце, протянул мальчику, присев перед ним на корточки.

- Отойти от арестованного! - гаркнул жандарм.

А малыш ведь не понимает, что такое "арестованный", это мама его понимает, она к нему и бежит, хватает сына на руки, испуганно прижимает к себе, шепчет что-то на ухо, садится рядом с мужем, инженером-путейцем, испуганная, будто породистая наседка.

- Сынок, - сказал путеец, не отрываясь от газеты, - подойди к господину и скажи: "Большое вам спасибо".

- Казимеж, - прошептала женщина. - Что ты делаешь?!

Путеец, сложив газету, сунул ее в карман, поглядел на Дзержинского и повторил:

- Яцек, маленький, надо всегда благодарить тех, кто делает тебе добро. Ну-ка, умница моя, топай...

Малыш подбежал к Дзержинскому, отодвинул толстую жандармскую ногу в деготном сапоге и сказал:

- Па-сибо бо-шое!

Жандарм растерянно оглянулся - к счастью, козыряя направо и налево, бежал офицер.

- Ой, какой масенький, - залепетал он, стараясь огладить белокурые, мягкие волосы ребенка, который отодвигался от офицера из-за того, что шпоры громко дзенькали, большие, игольчатые шпоры - они маленьким-то видней, чем взрослым. - Чей ребенок, господа?! Пожалуйста, возьмите дитя, нам надо пройти через зал.

Офицер быстро о б е ж а л глазами головы арестованных, видимо пересчитывая их таким образом:

- В тюрьме мест нет, будете ждать камер здесь, в Ново-Минске!

,..В Ново-Минске, на маленькой тихой улице, вдали от большака, полицией был занят дом - две небольшие комнаты - для содержания заключенных. Жандармский офицер, козырнув армейскому прапорщику, сказал:

- Я передаю вам под охрану тридцать семь душ. Социалисты. Весьма опасны, извольте предупредить солдат.

- А питать их чем? Ваши обещали повара прислать. Чем мне их питать?

- Питать? - переспросил жандарм. - Об этом я как-то не подумал. Тюрьмы переполнены, кухня не успевает варить похлебку, повар лежит с инфлуэнцей.