Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Гучков заехал за Николаевым утром, в девять; Родзянко заставил сибиряка купить этаж на Мойке: "Лидер партии не имеет права жить в номерах, Кирилл. Маньки рыскают по гардеробам, а где пиджак, там и записка какая или отчет... Маньки социалистам служат, Кирилл, не нам, нас они лишь обслуживают, у них глаз холодный ныне, они ж теперь свободу получили".

Николаев купил две квартиры - шесть комнат; за день мастеровые пробили стену, столяры установили дверь; американский гувернер Джон Иванович Скотт, проживший в доме Николаевых двадцать шесть лет, раздевшись до трусов, руководил работой.

- Э, бойз, водка вечером, - рокотал он, - унюхаю сапах - не будет манэй, хороший работ - оплата в два раз выше и много водки. Курит нельзя. Кто много курит, мало работать.

Джон Иванович закупил ящик водки, мешок калачей и окорок, все это поставил посреди комнаты, которую мастеровые пообещали с д а т ь к вечеру - работа спорилась.

...Гучков валко прошелся по квартире, ступал как-то особенно, уверенно по картонам, которыми застлан был желтый дощатый пол, скептически посмотрел на паркет, завезенный ночью, посоветовал Николаеву ничего не трогать: "Старина свое возьмет, скоро стены начнем скоблить, росписи новгородских времен искать, паркет расковыривать и клен стелить, как при Александре, чтоб кадрилилось".

К половине десятого прикатили в гимнастический зал, на Васильевский остров: здесь была договорена встреча с Петром Аркадьевичем Столыпиным.

- Тимирязев уходит, - еще по дороге сказал Гучков. - Ему палку кто-то под ноги бросил. "Биржевку" сегодняшнюю читал. Нет? Тю-тю Тимирязев, ему теперь от Гапона не отмыться. Хорошо нас лупят, изящно, сказал бы я. Сукин сын Мануйлов-Манусевич...

- Ничего. Думаешь, он Тимирязева валил?

- Или кадюки что пронюхали, или он показал зубы. Шепчут, будто граф связан с Ложей. За ними в Париже сила. Ротшильды за ними. Я поэтому решил с Веженским, его адвокатом, встретится - не возражаешь? Сегодня б поужинали вместе, а?

- Чего ж возражать - не возражаю...

- Сердит ты.

- Да уж не радостен.

- Что так?

Николаев ответил не сразу, разглядывал припущенные последним инеем деревья, что посажены были аллеей на острове.

- Видишь ли ты, Саша... Когда мы все затевали, я полагал, что политика будет для нас неким воротком в экономику. Я же в Нью-Йорке делу учен, прагматик я... Ну и полагал: политика лишь поможет укрепить завоеванный плацдарм, а дальше пойдем ш и р и т ь дело. А получилось, будто ногами в тину влез, и затягивает, затягивает. Не знаю, как тебя, а меня это все раздражать начало, я дело запустил, Саша, я пульса не чую, я проекты толком не читаю, чертежи не могу править.

- Открой бюро. Пригласи адвокатов. Все охватить невозможно, будь ты хоть семи пядей во лбу. Мы пробьем брешь в экономике, без этого гибель, но разве один что сделаешь? Без канцелярии не обернешься, Кирилл. Экономика ныне без политики будет невозможна, так что хочешь ты, не хочешь, а партия будет красть у тебя время... Впрочем, неверно говорить "красть". Время, отданное политике, обернется дивидендом в экономике; это с непривычки ты нервничаешь, Кирилл, с непривычки.

- Я строитель, Саша, мой идеал - Гарин-Михайловский, я "Инженеров" на ночь читаю.

- Понимаю. Приведем на к л ю ч и надежных людей, отладим р е м н и, нас связывающие, станешь читать чертежи, в проекты правки вносить, Кирилл. Поэтому-то и хочу показать тебе Столыпина: если не Тимирязев - только он.

- Почему так легко отдаешь Тимирязева?

- От Гапона не отмыться, - повторил Гучков. - Мы еще не научены искусству коалиций, Кирилл, мы хотели быть монополистами, мы хотели иметь карманное министерство - видимо, так не получится...

- Что ж, кадетов звать за стол?

- А что? Может, и кадюков. Важно усадить их за стол - беседу нам вести, от нас зависит, как повернуть.

- При чем тогда Балашов?

- Если он связан с Ложей, его поддержка необходима. Связи, Кирилл, связи, - повторил Гучков, наблюдая, как шофер ловко заложил авто в вираж, - связи решают все.

Со Столыпиным встретились в гимнастическом зале: Петр Аркадьевич висел на шведской стенке. Николаев отметил, что тело бывшего саратовского генерал-губернатора крепко, плечи бугристы, живот вмят, по-крестьянски подобран.

С людьми Гучков сходился быстро: познакомился он со Столыпиным неделю назад, но сейчас говорил с ним, как со старым приятелем:

- Знакомьтесь. Петр Аркадьевич, с моим другом, Кириллом Прокопьевичем, поэт дела, режет Сибирь железною дорогой...

- Добрый день, - сказал Николаев. - Рад встрече. Столыпин дружески кивнул, негромко откликнулся:

- Куропаткин, говорят, плакал, молил государя: дайте пять эшелонов в день, разобью японцев.

- Ну да! - усмехнулся Николаев, подтянувшись рядом со Столыпиным на стенке. - По одной-то колее! Коли нам о дружестве с японцами думать, с ними и с североамериканцами, две, а то и четыре колеи надобно тащить на Дальний Восток... Американец доллар не вложит, пока ты копейку не истратил.

- Меня Сибирь с этой точки зрения не интересует, - сказал Столыпин. Сибирь - поле крестьянского переосмысления России, наше аграрное Эльдорадо...

- И так можно, - согласился Николаев и начал делать "уголок", ощущая, как трясутся мышцы живота: много н а б р а л за последние месяцы, каждый день чуть не три банкета, пойди удержись...

Гучков размялся на большом мате посреди зала, потер короткую борцовскую шею, обернулся к Столыпину:

- На ковер, Петр Аркадьевич, купеза против агрария.

Столыпин легко со стенки спрыгнул, вмиг расслабившись, пошел на мат лодыжки тонкие, перехваченные, икры ц е п к и е, по-татарски кривоватые, но с барской белизной,

"Ну и кровей в нас, - подумал Николаев, - нет другой нации, где б столько всякого намешалось. А это - талантливо, это значит, молоды мы, и нет в нас вырождения. Много - это всегда отменно, демократично; англичанин оттого сонный, что малокровен".

Гучков первым набросил руку на шею Столыпина, но тот красиво ушел, начал обхаживать противника; глаза-щелочки смотрели цепко, без торопливости. Гучков снова выбросил руку, норовя ухватить шею Столыпина, он любил брать верхним захватом, но Столыпин сделал обманный финт, з а к л е щ и л руку Гучкова, рубанул подножку, обвалился сверху легко, будто подрубленный. Противники засопели, тучковская шея налилась кровью; Столыпин же был по-прежнему бледен, лицо бесстрастно, словно напряженно рассматривал кого-то в зеркале.

Николаев отметил момент, когда Гучков мог вырваться, но не вырвался поддавался.

"Красиво проигрывает, черт, - подумал удовлетворенно, - в радость Столыпину проигрывает. На слом пробует, все с умыслом делает!"

Столыпин наконец положил Гучкова на лопатки, поднялся, красивым жестом, словно римский консул, набросил простыню, оставленную инструктором гимнастики Чарльзом Гроу, заметил: