Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Именно тогда Дзержинский еще раз подивился скальпельской точности ленинской мысли, который постоянно упреждал об опасности блока с кадетами; "элегантная" контрреволюция нестрашнее явной, охотнорядческой...

Действительно, думал он, как мог республиканец Клемансо, мэр революционного Монмартра в дни Парижской коммуны, став - спустя двадцать пять лет - министром, отдавать приказы на расстрелы рабочих?! Как он мог поддерживать Николая Кровавого, дав ему заем?! Что двигало им?

...Дзержинский связался с Розой Люксембург и попросил ее - желательно через товарища Карла Каутского, который особенно часто бывал в Париже, достать всю имеющуюся литературу о Клемансо, а также газетные и журнальные публикации, собранные в библиотеке Сорбонны.

Бандероль пришла в Варшаву уже после того, как Дзержинский был в очередной раз арестован; тогда его удалось спасти, внеся залог и получив справку от врача: действительно, арестанта бил кашель, чахотка с кровотечением; в империи не кончилась "хрупкая весна либерализма", боялись оппозиционной прессы, да и банки Парижа, Берлина и Лондона еще ставили свое субсидирование Петербурга в зависимость от в н е ш н е г о соблюдения номинальной законности - особенно по отношению к инакомыслящим интеллигентам и инородцам.

Дзержинский, однако, не сумел тогда поработать с документами - сразу же выехал в Стокгольм и Гельсингфорс; затем отправился в Берлин, на совещание, вернулся в Петербург, оттуда в Варшаву - и только здесь выкроил несколько ночей для конспектирования материалов, собранных Каутским.

В тюрьме продолжил работу, увлекся; все парадоксальное, выходящее из рамок очевидного, занимало его, хотелось докопаться до сердцевины явления.

...В жизненном пути Клемансо он выделил несколько этапов: окончание медицинского факультета, четырехлетний тренаж в Соединенных Штатах, где по-настоящему сложились его республиканские убеждения, возвращение в родную Вандею, врачебная практика, начало франко-прусской войны, когда скрестили свои шпаги король Наполеон III и прусский премьер Бисмарк, трагический разгром французской армии под Седаном, позорная сдача Наполеона в плен, гнев парижан, уличные демонстрации, требование свержения ненавистной монархии, сковывавшей дух и тело народа...

Клемансо бросил дом отца в Вандее и примчался в Париж; он был если и не главой тех, кто штурмовал Бурбонский дворец, где заседал законодательный корпус, послушный абсолютизму, то, во всяком случае, находился в первых рядах и придавал движению ту необходимую - особенно в экстремальных ситуациях организационную устремленность, которая исключала возможность какого бы то ни было компромисса с тиранией.

Он ворвался в зал, когда Леон Гамбетта, точно оценивший ситуацию (ворвавшиеся парижане кричали "долой монархию!", "слава республике!", стража уже не владела положением, царствовал народ), бросился к трибуне и, перекрывая рев тысяч людей, прокричал, срывая голос и переходя на детский, поющий фальцет:

- Луи Наполеон Бонапарт и его династия навсегда прекратили свое царствование во Франции!

Та самая случайность, о которой так часто размышлял в последнее время Дзержинский, была воистину шальной, в чем-то даже нереальной: Этьен Араго, друг Клемансо-отца, стал мэром Парижа и сразу же назначил двадцатидевятилетнего Жоржа мэром "восемнадцатого арондисмана" - район Монмартра, самый, пожалуй что, р а б о ч и й в Париже.

Именно Клемансо предложил "вечного каторжника" Луи Бланки (открыто и давно восторгался этим добрым и доверчивым заговорщиком, полагавшим, что революцию могут сделать двадцать единомышленников, готовых на смерть во имя торжества справедливости) командиром рабочего батальона национальной гвардии.

Именно Клемансо, в отличие от других мэров, выступил за вооружение народа, когда пруссаки подошли к столице; именно он написал воззвание к парижанам: "Враг у ворот... Мы - сыновья Революции! Вдохновимся же примером наших предков - патриотов 1792 года - и, подобно им, победим!"

Именно Клемансо приветствовал создание "комитетов бдительности"; именно он был первым мэром, который запретил преподавание богословия во всех школах Монмартра, заявив: "Вам говорят: "в понедельник бог создал свет, во вторник солнце". Ведь, по утверждению Библии, бог действовал именно так: сначала создал свет, а после источник света. И что же? Миллионы повторяют эту нелепость, и она кажется им истиной".

Однако, когда премьер подписал позорное перемирие с пруссаками, Клемансо, пробыв всего лишь пять месяцев на посту мэра, выпустил манифест, в котором Дзержинский с какой-то тоскливой болью увидел начало падения этого недюжинного человека.

"Граждане Монмартра, - писал Клемансо. - Вас предали! Увы, дальнейшее сопротивление невозможно..."

Отчего он р а з л о м и л с я, думал Дзержинский; почему не ограничился бескомпромиссным и зажигательным: "вас предали!" Зачем призвал граждан своего округа к компромиссу и подчинению тем, кто оказался предателем? Неужели вкус власти - пусть даже голодной, неустойчивой, в чем-то мифической - оказывается той доминантой, которая диктует политику линию поведения?!

"Когда мы победим, - записал Дзержинский на полях маленького листочка бумаги, - главной задачей пропагандистов будет разъяснение и предупреждение от яда власти, желания сохранить ее любым путем, даже если политику кажется, что он делает это во имя тех, кто избрал его и поставил к управлению; беспринципность оборачивается предательством, деградацией личности, подменой идеалов, крахом идеи".

Тем не менее в Национальное собрание Клемансо прошел вместе с Виктором Гюго, Джузеппе Гарибальди (приехал из Италии защищать революционный Париж) и Леоном Гамбеттой.

Однако, когда в Бордо, вдали от Парижа, съехались депутаты первого демократического Национального собрания, большинство - монархисты, клерикалы, крайне правые - устроили обструкцию республиканцам; Гарибальди был освистан, ему не дали говорить, улюлюкали, топали ногами; карбонарий сошел с трибуны и сразу же отказался от звания депутата; правому большинству удалось протащить на пост премьера Адольфа Тьера, убежденного монархиста; очередной парадокс революции: во главе республики стал человек, остро ее ненавидевший.

- Чудовище, - говорил о нем Клемансо. - Нет существа, которое бы вызывало у меня большее омерзение... Типичный буржуа, ограниченный и жестокий, всегда готовый проливать кровь...

Однако, когда пришло время голосования, Клемансо поднял руку за Тьера; "омерзительное существо" было провозглашено главою правительства - е д и н о г л а с н о.

"Что это? - записывал Дзержинский, - Почему такое могло случиться? Неужели национальная демагогия - "в период кризиса все французы должны быть единым лагерем" - оказалась выше здравого смысла? Но ведь Клемансо - широко образованный интеллектуал - не мог не знать, что такой компромисс неминуемо обернется против него же самого и остальных республиканцев?! Трусость? Нет, он не был трусом, это очевидно. Или профессиональная политика - это игра? Удар отступление - выжидание - компромисс - новый шаг вверх, к власти? Что - в таком случае - может быть гарантией против повторяемости такого рода ситуации? Гласность? Выборность? Четкость программы политика и возможность - на деле, а не на словах - проверить ее? Или этого недостаточно?"