Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Дзержинский прислушался к тому, что происходило во дворе; таратористый итальянец спорил с девушкой; сначала он слышал только эти два голоса, и, несмотря на то что люди спорили, в них не было раздражения или - того более злобы; какая-то доверчивая, но одновременно требовательная уважительность; потом Дзержинский услыхал другие голоса, их было множество; вспомнил, как ночью шел по крошечному Капри, освещенному газовыми фонарями, отыскивая дом Горького; тогда ему всюду слышалась музыка, затаенная и очень мелодичная, мандолина и быстрая гитара, даже кашлять было как-то неловко, сдерживался, зажимал рот платком.

...В доме с плетеной мебелью и бело-красными кафельными полами было тихо словно островок тишины в мире быстрых голосов; какой-то особый воздух; несмотря на постоянный запах табака, он прозрачен и чист, поэтому даже шепот слышен; каково тут писать Горькому: его труд предполагает тишину и одиночество, а здесь шумно и тесно.

Дзержинский посмотрел на карманные часы, что лежали на столике возле низкого дивана; восемь, а солнце уже теплое, полуденное; одевшись, подошел к окну, распахнул штору: небо, одно небо и ощущение моря под тобой.

Словно бы дождавшись звука раздвигаемых штор, в дверь постучал Горький; заглянул, улыбаясь, - высокий, сутулый, сероглазый, в широких брюках, белой рубашке и сандалиях на босу ногу:

- У меня гости, особенно вашего толка, что из бегов, отсыпаются первые дни... Вы - ранняя птица, приятно... Пишете ночью? Или с солнцем?

- С солнцем, - ответил Дзержинский, ощутив давно забытое чувство д о м а; со смертью Юленьки Гольдман, уже шесть лет, как жил на земле странником, квартиры менял ежемесячно; так же, однако, менял города и государства.

- "Побег" ваш понравился мне, - сказал Горький, приглашая Дзержинского к столу; чай был черный - до того крепкий; подогретый хлеб, белое масло, варенье (вишневое, такое только в России варят) и ноздреватый, соленый сыр. - Очень добротный рассказ... Мне его Вацлав переводил, Воровский, тогда я впервые услыхал о вас... Собственно, не о вас, - улыбнулся он в усы, - а о некоем "Юзефе"... Это только много позже Каутский открыл - со слов Розы, - кто вы такой... Жаль, что с тех пор не публиковались более.

Дзержинский пожал плечами:

- Я же не профессионал, Алексей Максимович... "Побег" - это не проза, а дневниковая запись, описание одного из фактов жизни. А после того как я сейчас проехал через Россию, прикасаться к перу и вовсе невозможно: писать об ужасе нужно ли? Революция разгромлена, организация развалилась, обреченность и пустота...

Горький хмыкнул:

- Жалуетесь? Мне, знаете ли, тут приходится выслушивать множество жалоб... Люди приезжают постоянно - и все, как один, жалуются... Что же касается вашего вопроса про то, нужно ли писать о трагическом, отвечу сугубо определенно: необходимо.

Поднявшись, он поманил за собою Дзержинского, отворил дверь маленькой комнаты; на длинном диване разметался во сне Максим, сын его; тело крепкое, загорелое, волосы спутались, чуть примокли у висков; Горький долго любовался спящим мальчиком, потом обернулся к Дзержинскому, шепнув:

- Ради них - необходимо...

Лицо его сейчас было мягким; морщины не казались такими резкими, глубокими, серо-голубые глаза в длинных ресницах бездонны и горестно-добры.

Взяв Дзержинского за худую руку, спросил:

- Рыбу удить любите?

- В Сибири я все больше по медведям специализировался... Состязание равных - у него сила и скорость, у меня - два патрона, кто кого.

- Это - от безнадежности у вас было, - убежденно сказал Горький. - От необходимости ощущать в себе силу, готовность к схватке... А ужение рыбы Аксаков в этом прав - предполагает успокоенное мечтательство, необходимое при подведении жизненных итогов... Идемте-ка, Феликс Эдмундович, надышитесь морем, отвлечетесь, тогда будет спокойней думаться... Я, знаете ли, приехал сюда в состоянии полнейшего отчаяния...

Рыбак Джузеппе объяснялся с Горьким на каком-то особом языке - они понимали друг друга по интонациям, смеялись именно тогда, когда было по-настоящему смешно; "иль маре э кальмо, дон Максиме!"; любому ясно - "море сегодня хорошее"; дружно и слаженно столкнули тонкое тело лодки в зеленую воду; Горький спросил по-русски, как сегодня рыбалка; Джузеппе показал пальцами, что идет мелюзга, "перо фа бель темпо, дон Максиме!", "зато погода хороша!".

- За весла хотите? - спросил Горький, когда они вспрыгнули в лодку. - Или займетесь снастью?

- За весла, - ответил Дзержинский. - Снасти запутаю.

- Ну что ж, извольте... Берите вправо, пойдем к Гроту Азуль, там попадается хорошая рыба...

Привязывая зеленоватую леску к маленькому, очень короткому удилищу, Горький округло и неторопливо рассказывал, словно бы чему-то дивясь:

- Помню, во время ссылки и познакомился я с поручиком Хорватом, поразительного строя мыслей человеком... Я пришел на кладбище, что возле церкви великомученицы Варвары, а он там по аллейкам прогуливался, ярясь на что-то, - я, знаете ли, очень чутко ощущаю злость в людях, даже если молчат... А вы?

Дзержинский кивнул:

- Тоже.

- Устали?

- Нет.

- Ох, какой гордый поляк, - Горький мягко улыбнулся, - я ведь вижу, как у вас лоб вспотел... Но - это хорошо, все хвори выходят потом, я поклонник эллинской медицинской школы... Сейчас минутка, налажу удочки и подменю вас, я волгарь, весло легко чувствую... Да, так вот, изволите ли видеть, Хорват этот самый оборотился ко мне и громко, по буквам прочитал надпись на могильном камне: "Под сим крестом погребено тело раба божия, почетного гражданина Диомида Петровича Усова"... И - все! Ничего не умеют сказать о человеке только раб божий. Но - отчего же раб удостоен гражданами почета? Клад-би-ще! Вы вслушайтесь в слово! Здесь бы людишкам клады искать! Сокровища разума! А мы что находим? Обиду и позор! "Крест, яко ярем"! Это что ж, признание того, что жизнь - изначально - тяжела и трудна?! Разве такими должны быть памятники ушедшим?! Это же паспорта, свидетельства какие-то! А ведь образ жизни каждого человека - поучителен! Могила часто интересней романа, а - здесь?! И никакой я не раб божий, но человек, разумно исполняющий его заветы - в меру сил своих... Надо бы писать на каждом надгробии, что сделал человек в жизни, ибо память рождает лишь одно - деяние... Поразительный, знаете ли, был этот Хорват человек... У нас на Руси каждый человек - словно какой самородок, только надобно его рукавом оттереть, тогда грань увидите - высверкнет своим цветом...

Дзержинский вдруг рассмеялся:

- А поляки - булыжники?

Горький покачал головой:

- Более всего от нашей правой банды мне достается за то, что я, изволите ли видеть, "наемник татарвы и жидовни"... Впрочем, когда я, вспомнив свои горячие речи в кружках, коими оглушал людей, внушая им бодрость и будя надежды, ощутил себя обманщиком и решил застрелиться, спас меня именно татарин... Все подробности того дня помню, как-то даже гипертрофированно, в деталях... Был декабрь, богатая звездами безлунная ночь накрыла город синим бархатом, густо окропленным золотою пылью; в театральном садике стояли белые деревья; казалось, они цветут мелкими холодными цветами без запаха... на крыше театра одеялом лежал пласт синего снега, свешивая к земле толстые края... Когда сбежались люди, - я, изволите ли видеть, загорелся после выстрела, пальто было на сухом ватине, - на грудь мне накидал снега татарин, ночной сторож, он, кстати, пришлого котенка под шубой хранил, на всю жизнь мне это запомнилось... А когда зрители, жадные до зрелища, лицами похожие на городовых, начали меня, истекающего кровью, выспрашивать, кто таков, - в и д и м о с т ь порядка у нас главное, - и винить, как и положено, в том, что пьян, татарин этот, добрая душа, закричал всем наперекор: "Мы ему только сичас видела, она вовсе тресвый була!" Пьяного-то, может, и оставили б на снегу, балует, пусть, мол, отойдет от хмеля... Но вообще-то весь мир людей иных верований я пропускаю только через себя, очень русского человека, тут вы правы... И это хорошо, - свидетельство подспудного, слабого, однако же необратимого процесса п о с л а б л е н и я оков, ибо Шекспир - хоть цензуры уж и не было в Британии - все-таки сотрясал остров не английскими характерами, но датскими или же мавританскими, потому как остерегался, - великодержавные имперские амбиции Лондона были тогда так же сильны, как у нас сейчас... Помните, Пушкин звал к революции? Но ведь он, изволите ли видеть, при этом подзаголовочек ставил: мол, "из Шенье"...